Читать интересную книгу Роман без названия - Юзеф Крашевский

Тут, услышав на лестнице шаги возвращающихся с лекций товарищей Шарского, еврей спохватился и, откланявшись, убежал.

Дом Давида Абрамовича Бялостоцкого, купца первой гильдии, стоял на Немецкой улице, которая никогда не принадлежала к числу самых чистых и красивых в Вильно. Зажатый между другими кирпичными домами и неудачно поставленный, так что солнце никогда в него не заглядывало, он, хотя и просторный и со стенами прочной, старинной кладки, был неудобным и мрачным. В подвале этого трехэтажного дома жили служащие Давида, который вел крупные торговые дела и нуждался в множестве помощников, а несколько чердачных комнатушек почти всегда стояли пустые. В первом этаже размещались три хозяйских магазина, а остальную часть дома занимала его семья, состоявшая уже из трех поколений. В комнатах со стороны двора жил отец Давида, Абрам Бялостоцкий, старый еврей с длинной седой бородой, родившийся в местечке, по которому взял себе фамилию, и помнивший еще времена вольного Кракова и польского Версаля[30]. Его отец, дед Давида, держал когда-то в Белостоке заезжий дом и на стоявшей там народной кавалерии нажил себе капиталец, с которым Абрам и начал коммерцию уже в более широких масштабах.

Старик вместе со своею женой Рухлей, простой, неопрятной еврейкой, жили тут в довольстве, но среди беспорядка, к которому оба они по скупости и неряшеству привыкли, в темных, сырых, глядящих во двор комнатках, тешась своими внуками и сокрушаясь о том, что молодое поколение все дальше отходит от закона Моисеева и традиционных обычаев народа израильского. Старик Абрам одевался по средневековой моде, носил долгополый, на крючках, кафтан с бархатными отворотами, а отправляясь на улицу, — что случалось редко, если не считать выходов в синагогу, — надевал поверх кафтана плащ с длинными рукавами, завязывавшийся у шеи тесемками, брал трость с серебряным набалдашником и на голову водружал высокую соболью шапку, каких теперь нигде уже не увидишь. Почтенной наружности, сутулый, с погасшим взором, серьезным, даже скорбным выражением лица, он был нрава унылого, печального, молчаливого. Рухля, еще реже выходившая из дому, одевалась, подобно мужу, по-старинке, как когдатошние польские еврейки, носила парчовую безрукавку, расшитую жемчугом головную повязку и платья старинного покроя. Даже туфли носила на высокой пробковой подошве — хоть и неудобно было в них ходить, старуха непрестанно ковыляла из комнаты в комнату, ex officio[31] браня прислугу. Абрам в торговые дела сына уже вовсе не вмешивался, полностью предавшись благочестию и набожным размышлениям, а Давид заходил к нему лишь изредка за советом или с церемониальным визитом как к главе рода. Ничем больше не занимаясь, старик все свое время проводил за Талмудом, почти не снимая «тефилим» и «зизим»[32], вникая в комментарии ученых раввинов и дивясь тайнам, скрытым в каждой букве священного писания.

На втором этаже, окна которого выходили на улицу, размещались Давид Абрамович Бялостоцкий и младшие члены семейства. Давид, по крайней мере с виду, уже меньше походил на еврея, хотя ермолки еще не снял и голову брил, но, выходя на улицу, надевал шляпу или бархатную шапку; кафтана он не носил, ходил в сюртуке я обычном пальто, в изящно сшитых лаковых сапогах и даже в перчатках. Это был мужчина весьма благообразной внешности, с живыми черными глазами, аккуратно подстриженной бородкой, в которой преждевременно серебрились седые волоски, и с горделивым выражением лица — самоуверенный, как все, кому в жизни повезло и кто привык свою удачу приписывать не судьбе, не людям, но только самим себе.

Он и жена его сделали на втором этаже несколько комнат парадными и обставили их с известной роскошью, во бывали там лишь по необходимости, а в основном проводили время в комнатах того же этажа, выходивших во двор и на галерею, — чистота и порядок в этих комнатах мало чем отличались от того, что творилось на половине старика Абрама. Хозяйка дома, дочь виленского торговца-толстосума, когда-то замечательная красавица, ходила по обычаю в парике и в вышитой повязке, но платья носила модного покроя и с явной претензией на элегантность. Пальцы у нее были унизаны кольцами, по субботам она щеголяла атласом и бархатом, батистовыми платочками, дорогими шалями. Однако это не мешало ей заниматься кухнею, наблюдать за тем, как замешивают тесто на «локшен»,[33] командовать служанками, когда пеклись «кугели»[34],— словом, не брезговать всеми женскими хлопотами, в которых ей помогала старая еврейка, искусная стряпуха, и служанка помоложе, так как Давид был лакомкой, любил поесть и вкусно и много.

Двое детей четы Бялостоцких зашли уже гораздо дальше в новшествах — Соломон посещал гимназию, носил длинные волосы и одевался вполне по-современному, а юной Саре, несмотря на скупость, старались дать наилучшее воспитание, сделать из нее настоящую барышню. И Соломон и Сара, дети родителей, отличавшихся восточным типом красоты, унаследовали черты израильского народа во всей их библейской чистоте и прелести. Брат и сестра были схожи, с тою лишь разницей, что Сара, которой тогда было около четырнадцати, превосходила красотою и брата, и мать, и отца. Даже в еврейских семьях, где красивые лица не в диковинку, редко увидишь такую возвышенную, идеальную красоту, какою была наделена Сара, — я сказал бы, что в ней как бы воскресла одна из библейских героинь, тех обольстительных дев, дщерей Израиля, которых нам пламенными словами живописуют священные книги. В свои четырнадцать лет она казалась вполне созревшей — настолько ее стройный, гибкий, изящный стан восхищал совершенством очертаний, так безупречно воплощался в ней тот тип, которого она была счастливым образцом. Белоснежная, прозрачная, атласно нежная кожа, оберегаемая от малейшего дуновения ветерка и от солнечного зноя, лишь слегка румянилась на щеках. Восточный профиль необычайно чистого рисунка пленял несравненною красотой, глаза светились внутренней силой — осененные длиннейшими ресницами, под идеальными дугами шелковистых бровей, они глядели с девической скромностью и вместе со смелостью балованного дитяти на мир, который еще так мало видели. Невысокий гладкий лоб, чистый, как зеркало пруда в погожий день, мнилось, отражает небеса, такое царило на нем спокойствие; уста, улыбаясь, открывали зубки белее и прелестнее жемчужных зерен. Но улыбка была на них редкой гостьей — Сара почему-то сызмальства всегда грустила, и родители сильно огорчались, что она как бы не знала радостей детства и юности. Игрушки ее не развлекали, не веселили игры сверстниц, она всегда была задумчива, порой напевала услышанную на улице песенку, а когда ее научили читать, набросилась на книги.

И сам Давид, и его жена, глядя на это, качали головою, отнюдь не радуясь таким наклонностям ребенка, однако постоянно общаясь с католиками и видя девушек из христианских семей, они со временем привыкли и примирились с любовью Сары к чтению. После долгих размышлений и совещаний решили они нанять ей учителей иностранных языков и дать самое тщательное воспитание. Этому яростно противился старик Абрам как нарушению еврейских законов и обычаев, он доказывал, что женщине вовсе незачем даже уметь читать, но более просвещенные Давид и мать Сары, не ввязываясь с ним в спор, втихомолку поступали по-своему. Однажды вечером на второй этаж втайне въехало фортепиано, а на следующий день (как всегда, заботясь об экономии) нашли еврея-музыканта, будущее чудо света, который вскоре объездит всю Европу и Азию и будет загребать деньги с клавиш, а покамест давал уроки по два злотых в час, — и возвели его в ранг учителя музыки.

Герш взялся подыскать недорогого и порядочного учителя французского языка; пораскинув мозгами, он предложил это место Шарскому в надежде хорошо заработать за услугу.

Вечером того же дня они шли по Немецкой улице, и еврей, не умолкая, все наставлял своего подопечного.

— Вы, пан Станислав, только запомните, — говорил он, — сперва надо просить по полтиннику за час, хотя и по два злотых много было бы! Они богачи, они заплатят… Но сорок грошей будет мне.

— Как так? С часа?

— Ну конечно! А как же! — вскричал еврей. — Разве не я рекомендую вас? Разве сами вы нашли бы? Шесть часов в неделю, это было бы двенадцать злотых, и что, разве мало? Сорок восемь в месяц, четыреста восемьдесят в десять месяцев, семьдесят два рубля, ай-вай! Одному человеку разве на это нельзя прожить?

— Смилуйся, Герш, — с горьким смехом взмолился будущий учитель французского, — может, хватит так меня грабить?

— Что значит «грабить»? Как это «грабить»? Ах, паныч, паныч, что вы говорите? Ауф не мунес, другой дал бы мне и по два злотых, это я только для вас уступаю!

Возмущенный Станислав уже хотел отказаться и бежать прочь, как снова вспомнил, что товарищам он в тягость, что надо зарабатывать, а место найти нелегко, и со вздохом поплелся за своим вожатаем. Еврей же, когда они подошли к воротам, то ли ощутив угрызения, то ли обеспокоясь молчанием Станислава, сказал: