На этом утверждает себя русское язычество. Сказать по совести, материала для строительства достаточно. Не мешает ничто. Православный монастырь? Он — Небо. Прибежище царей и культурных героев. Старейшая иноческая обитель Томска хранит память не столько об Ибрагиме Ганнибале, сосланном когда-то сюда, сколько об Императоре Александре I, которого находят в старце Феодоре, чьим мощам поклоняются ежедневно сотни паломников.
Быть язычником, говорит мне Геннадий Павлов, директор музея, не значит объявлять себя антихристом. Вселенная мифа сложна, но структурирована четко. Миф, продолжает он, не обращается к абсолютным началам, он весь историчен. Мы можем отстаивать сотворение мира из ничего, а можем заняться приземленным. И тогда окажется, что в нашем доме насущных дел невпроворот.
Оставим Акт Творения ради скромности — разберёмся с демонами.
Демон, вопреки устоявшемуся мнению, не есть нечто враждебное. Его природа нейтральна, имя указывает всего лишь на сущность. Демон — насельник "даймониона", связанного с местом. Мне не явили себя Башни Сатаны, но я нашел иной адрес сакральных мистерий — Томск, пер. Нахановича, 15, Музей славянской мифологии.
Как утверждает Павлов, первый.
В этом музее ничто не рассказывается — миф творится и проживается "здесь и сейчас". Глядя на красавицу-амазонку Бабу-Ягу художника Виктора Королькова, так и ждешь, что сейчас она выйдет из ступы, разожмёт кулак, и череп, которой она держала за волосы, упадет к ее ногам. Черты ее лица разгладятся, волос станет светлее и тоньше, она скинет с себя одежды, окажется лебедем и снова начнет превращение в женщину.
Но какую!
Из-за образа хтонической матери, хранительницы рождений и смертей, вдруг выглянет иная ипостась — любовницы, верной жены, Пенелопы. Водоплавающей птицы, живущей на границе двух стихий, легко преодолевающей таможенный пост между умираниями и воскрешениями.
Эти работы рядом. Такое следует чувствовать!
Рассматривая акварели Королькова, вспоминаю Билибина, Серебряный век, его мистические искания. Его любовь и пристальное внимание к мифологии. Я нахожу в музее не только мучительно-радостные попытки выяснить русские имена наших общих арийских богов, я вижу небесплодность данных усилий.
Курочка Ряба снесла золотое яичко. Оно было неразделенным миром, хаосом. Видимый космос создала Мышка, смахнув хаос хвостиком. А Курочка принесла в новый мир пищу, "яичко простое" — так Деметра дала грекам пшеничный колос.
Но ни Мышка, ни Курочка Ряба не создали Мир — вот почему язычество не прекословит Христианству, ориентированному на Абсолют. Оно — язычество — всё в вечных исторических возвращениях, и сейчас, возможно, поворачивает нас к себе более чем когда-либо: кажется, Павлов уловил возможность пережить "кайрос", наивысшее состояние человека, уловившего волю богов и поступающего в полном с нею согласии.
Понимаю, говорит мне Геннадий Михайлович, зачем наши предки оплодотворяли жен на пашне. Не для любопытных соседей — для соучастия в игре животворящих сил природы. Для сотворчества.
Прошлое и настоящее, сон и явь, разрушение и плодородие — все переплелось в коллекции Павлова-Ведослава. Дополнительное славянское имя — тоже способ "прописаться в нумене", "оседлать тигра" нашего энергичного вечного — не только прошлого и не только будущего.
Я растворяюсь в полотнах Всеволода Иванова, совершаю великий исход вместе со своими воинственными предками из ослепительной Гипербореи. Энергия русского сна — в заснеженных полях севера, суровых и величественных городах, титанических храмах Иных богов. Побывав в таком сне, мы возвращаемся в бодрствование посвежевшими. Спать иногда — почти помолиться. Только сон должен быть вещим.
Жить в нумене трудно — следуя воле богов, сам становишься богом, созидающим гармоничное настоящее. Да, кто-то должен служить Абсолютному Богу, но кому-то нужно пахать.
Павлов — такой пахарь. Строитель, он положил в основу музея свою личную коллекцию картин. Немудрено, что ему оказался близок миф — по работе он связан с разрушением и созиданием, которые всегда идут вместе, то вперемежку, а то и одновременно. Близки ему графические листы Александра Тимофеева, лейттемами которых выступает разрушение настоящего прошлым, трагическая встреча технократических будней с мифическим героем. И новое явление миру Роженицы — красавицы-амазонки, любовницы и матери.
Эротизм — не маргинальная тема коллекции Ведослава. Невольно останавливаешься подле "Лета языческого" Бориса Ольшанского. Древнейшая мифология — женская. Я вижу: пронизанная солнцем насквозь обнаженная — зрима, телесна, желанна, и нет в этом терпком зове ничего стыдного.
Как ничего неприличного не найдешь в акварелях Николая Фомина. Девочки — почти соседки. В одежде и без. Вокруг — ягоды. Разные для каждой. Это — настоящее, удвоенное прошлым. Это — плодородие, удвоенное богом Паном. Это — вечная vagina dentata, пожирающая мужскую плоть. Это — обманчиво хрупкая женственность, подвигающая мужчин на свою защиту.
И мужчины становятся. Убивают и умирают — как на картинах Андрея Клименко.
И здесь я вспоминаю о монастыре, что вознесся над городом.
Томск — Москва
1
Даниил Торопов АПОСТРОФ
Михаил Бойко. Метакритика метареализма. - М.: Литературные известия, 2010. - 92 с.
"Если взглянуть на развитие русской литературы непредвзято, то за истекшие со дня рождения "метафизического реализма" сорок лет ничего кардинально нового в русской литературе не появилось. Доказательство этого тезиса увело бы нас слишком далеко в сторону, замечу лишь, что модернизм достиг наивысшего развития в первой четверти XX века и все последующие потуги модернистов кажутся детскими играми по сравнению с экспериментами Кручёных, Маяковского и Хлебникова. Постмодернизм — явление не самостоятельное, а эклектичное, межеумочное, это, в сущности, средостение между двумя "большими стилями". Как таковой постмодернизм ближе к комбинаторике, чем к творчеству. Отметим, что вторичная природа постмодернизма отражена в самом термине, лишённом, по верному замечанию одного литературоведа, "внутренней характеристики, какого-либо содержательного представления сущности". Наконец, течение под жутко оригинальным названием "новый реализм" — это просто трансформация исповедального жанра".
Новая книга критика Михаила Бойко, яркого рецензента и автора глубоких интервью в "НГ-ExLibris", компактна по объёму и не оригинальна по форме. Но важна и актуальна. Это сборник статей, посвященных теории и практике метафизического реализма, который давно уже факт не только литературной жизни, но общекультурный феномен, следы которого активно заметны и в музыке, и в современном искусстве, и даже в политике. Концепция метафизического реализма разрабатывается в своеобразном диалоге-споре с её основоположником Юрием Мамлеевым.
Бойко всё активнее выступает не просто как комментатор, но как своеобразный идеолог литературного процесса. В этом качестве он, пожалуй, фундаментальнее, нежели как бойкий критик — ниспровергатель. Пространство книги позволяет развернуться интуициям Бойко в полной мере. Это демонстрировала ещё дебютная работа трёхлетней давности "Диктатура Ничто", где исследование мировоззрения Алины Витухновской вышло на рубежи расстановки собственных литературных, культурных и общественных приоритетов. Бойко — очень цепкий автор, внимательно работающий, условно говоря, с каждой запятой. Стартуя с выяснения авторских намерений и ориентиров, он приходит к полновесной картине выводов и обобщений. Это сильная укреплённая позиция, и неизбежное желание полемики, наталкивается на то, что Бойко действует на своей территории, где правит единолично. Во всяком случае, пока.
"Если разделить писателей на две условные категории — "всегдастов" и "тогдастов", то Мамлеев — это типичный "всегдаст". Творчество "всегдастов" практически невозможно периодизировать. Оно отличается потрясающей цельностью и монолитностью. Складывается впечатление, что писатель-всегдаст всю жизнь пишет одно и то же произведение, обдумывает один и тот же весьма ограниченный набор мыслей и тем.
Напротив, для "тогдастов" характерна длительная эволюция взглядов с одним или несколькими изломами — судьбоносных потрясениями такой силы, что нам часто точно известно когда и где они произошли. Оттого писателям-тогдастам свойственно возвращаться к некому моменту в прошлом — рубежу, служащему водоразделом их жизни. Типичные "тогдасты" — Федор Достоевский (Семеновский плац) и Лев Толстой (Арзамасский ужас).