француженка?!» – радостно выкрикиваю я, выпучив глаза, словно рыбообразная Степанида Мишка. «Ну а то как же!» – кряхтит Эдит. «Ба, не морочь Тане голову! – наконец-то подает голос Алеша. – Пойдемте лучше чай пить».
Мы сидим на махонькой кухоньке и пьем чай с печеньем. Мы с Галинкой любим намазывать «Земляничное» печенье сливочным маслом, а потом, когда масло пропитается печенным духом, слизывать его. Но масла нет. Нет даже варенья. Простые смертные, дело ясное. Мы пьем чай с печеньем, и Алеша решительно говорит: «Таня останется ночевать у нас». «Таня, а ты где живешь?» – робко интересуется Мария Михайловна. «Я? В китайской стене. На Фрунзе». «Это что же, – кряхтит Эдит, – красный командарм выстроил Великую Китайскую стену в наших широтах?» «Нет, это дом такой, – спокойно отвечает Алеша. – Длинный». «Но это же очень далеко! – испуганно глядит на меня Мария Михайловна. – А твои родители, Таня, знают, что ты у нас останешься ночевать?» «Знают», – Алеша хватает меня за руку и тащит в махонькую комнатку. (У Ми́ркесов (Миркес – это Алешина фамилия) всё махонькое: кухонька, комнатки, коридорчик. «Хрущёвка, деточка», – цедит сквозь папироску в зубах Эдит.)
Однако Алешина мама Мария Михайловна, не удовлетворившись ответом сына и совершенно не дав мне осмотреться, просовывает голову в дверь: «Алеша, – поет она высоким голосом, – а может, мы все-таки позвоним Таниным родителям, а?» Я гляжу в ее испуганные глаза – в них отражается небо, усеянное звездами. Оборачиваюсь – за окном ночь! А на часах, что стучат своими каблучками-стрелками, без четверти десять…
Наши со Степанидой Мишкой телефоны часто путают: наш телефон заканчивается на 42-44, а Мишкин – на 44-42. И поэтому, когда нам звонят и спрашивают Жору, я смело зову папу. Но у Степаниды Мишки сын тоже Жора, и как-то раз нам по ошибке позвонил друг Степаниды Мишкиного сына и говорит, громко так говорит, мне слышно: «Жоре́с, – говорит друг Степаниды Мишкиного друга, – тут фарца́ есть клёвая, ты как?» Я не знаю, что такое фарца, но папа побледнел и как крикнет: «Я тебе глаз на жопу натяну!» И еще кое-что добавил. И трубку швырнул. Минут через пять звонит сама Степанида Мишка: «Георгий Иванович, вышло недоразумение…» Целую четверть я жила спокойно: ни одного замечания в дневнике, потом, правда, Степанида Мишка забыла о «клёвой фарце». И вот теперь, когда Мария Михайловна набрала номер, который заканчивается на 44-42, и своим высоким голосом пропела: «Вы не волнуйтесь, ваша дочь Чудинова Таня у нас», – и назвала адрес, Степанида Мишка завизжала в трубку: «Не выпускайте ее – едем!»
Ну и пусть «они» едут – мы сидим с Алешей в его махонькой комнатке, на махонькой тахте, застеленной клетчатым пледом, и слушаем ля-а-а, соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми… Алеша так близко: я чувствую жар его щеки! Стены увешены фотокарточками: вот Юрий Гагарин, он улыбается мне, вот Альберт Эйнштейн – он мне показывает язык, а вот Джон Леннон – тот вообще отвернулся. Ля-а-а… Алеша снимает очки (а очки у него, между прочим, как у Джона), берет меня за руку. Соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми… Алешины губы, они такие шершавые… и печенье, я чувствую вкус печенья… мамочки! Какой-то негр с фотокарточки выпучил глаза: давай, мол, не робей! – и дудит в трубу! Будто это он играет Баха… Ля-а-а… Шершавые и сухие… Соль-фа-ми-фа-ми-фа-ми… Аленка умрет от зависти, если еще не умерла… «Таня, – слышу я Алешин голос, – Таня…» Голос этот какой-то туманный: мягкий, сказочный, теплый… Я Таня… только не та смешная девчонка с кудрявыми волосами и круглыми, вечно удивленными глазами… Я налилась соком… Я знаю что-то такое, чего не знала секунду назад… «Алеша, – шепчу я, – Алеша…»
Папа – при погонах, мама – глаза заплаканы, на голове парик и красная гипюровая косынка, Степанида Мишка – красная помада размазана по подбородку – вламываются в махонькую комнатку. Ля-а-а… Музыка обрывается. «Бессовестная! – вопит мама, поправляя на голове парик, обвязанный косынкой. – Хочет мать в гроб загнать! Я все больницы обзвонила, все морги! А она тут…» «Гнида паршивая! – вопит папа, звякая медалькой и сияя погонами. – Из-за тебя мне теперь майорской звездочки не видать как своих ушей! Связалась с этими…» «Завтра без родителей можешь в школу не являться!» – вопит Степанида Мишка, пуще прежнего размазывая помаду по подбородку. «О Господи! – вопию я – а на меня пялится тот, с трубой, и глаза выпучил. – Сделай так, чтобы я скорее выросла! Я хочу стать взрослой! Хочу выйти замуж за Алешу!» «Бессовестная! – мама: парик перекосился, косынка съехала на бок – прикрывает рот ладошкой, качает головой. – В кого только уродилась…» – и зыркает на папу – «прощелыга чертов». «Псявая козявка! – блестит своими капитанскими звездочками папа. – И чему тебя только в школе учат? – он зыркает на Степаниду Мишку. – Никакого Господа нет!» «Конечно нет! – размазывает та остатки помады по подбородку. – И Юрий Гагарин, – Степанида Мишка зыркает на фотокарточку, – и Юрий Гагарин, когда летал в Космос, никакого Господа не видел!» А Юрий Гагарин улыбается: дура ты, Степанида Мишка, это ты дальше своего носа ничего не видишь! И этот, с трубой, туда же: silly old woman, Стьепаньида Мьишка! «Ну ладно, хватит дурака валять! – мама поправляет парик. – Собирайся!» «Таня останется ночевать у нас!» – Алеша закрывает меня своей узенькой грудкой. «Я тебе останусь! Шалавая растет, мать позорит перед этими…» – мама хватает меня за руку. «Ну что же вы! – в дверях вырастает Эдит, пыхая сигареткой прямо в мамин парик. – Такая солидная женщина! Вся в парике, в гипюре, а ругаетесь как извозчик!» «Да я…» – мама выпучила глаза, как тот, с трубой. «Жидовская морда!» – сплевывает папа и хватает меня за руку. Алеша с криком кидается папе на грудь – папа отшвыривает его как щенка и тащит меня к входной двери. «Так точно, гражданин начальник!» – Эдит прикладывает руку к голове.
Меня запихивают в машину, словно тюк с бельем. Махонький «Запорожец» (когда-то этот «Запор», как называют машинку наши мальчишки, был белым – теперь краска облупилась, и он стал похож на «пони в яблоках») свистит, урчит, ругается, фыркает, шатается, плюется – наконец, подпрыгивает, словно борзой щенок, и трогается с места. Папа сидит на переднем кресле, рядом с водителем – сыном Степаниды Мишки «Жоресом», я зажата между самой Степанидой Мишкой и мамой – на заднем. Едем молча, глухо как-то едем. Духота страшная. Волосы мои взмокли, лицо опухло от рыданий: глазки маленькие (мама говорит «глазки-бусинки», моему папе говорит, потому что у него глазки и правда махонькие) – и я похожа теперь на Кола Бельды (я люблю распевать песни Кола Бельды (а когда пою, раскачиваюсь, переминаясь с