— Сэр? — сержант перехватил мой внимательный взгляд.
Я помнил, что обещал Виктору поговорить с Шоном, но не знал, что сказать. С чего можно начать разговор с восемнадцатилетним кузеном, о чьем существовании узнал практически накануне? О чем вообще разговаривают с восемнадцатилетними?
Я попробовал вспомнить себя в этом возрасте. В восемнадцать лет я служил помощником хирурга в десятом пехотном полку, расположенном в джунглях Такшаила, и интересовали меня три вещи: когда закончится сезон дождей, почему опаздывает подкрепление и как дотянуть запасы морфия до его прибытия. Не самые подходящие темы для обсуждения.
— Как вы попали в Гетценбург? — признав свое поражение, я решил спросить прямо.
Брэмли отвернулся — вроде как для того, чтобы осмотреть кухонную нишу, — но и со спины было видно, как напряглись его плечи.
— Вам Эйзенхарт рассказал.
— Не все, — не стал отрицать я. — Он отказался говорить, как вы оказались среди "мальчишек".
— Мой отец был дезертиром, — после долгого молчания признался он. — Презираете?
— Нет.
Я ответил честно. Побывав на фронте, я отдавал себе отчет в том, что война — занятие не для всех. Она требовала определенного склада ума… и души, иначе забирая себе и то, и другое — и часто вместе с жизнью. Поэтому я не мог осуждать его отца.
Но я также понимал, почему Шон так не хотел, чтобы о его прошлом узнают. Благочестие заботило общество больше, чем люди. Не так давно утихли призывы убивать семьи дезертиров, чтобы те знали, кто заплатит за их предательство — и чтобы не портить империю "дурной кровью". В отличие от людей востока имперцы, к сожалению, не признавали, что сын за отца не ответчик, и сын предателя был для них тем же предателем.
Казалось, после моего ответа дальнейший рассказ дался ему легче.
— После того, как мы узнали, нам пришлось переехать. Денег не было. Мать слегла от горя… и не вставала до самого конца, — его голос дрогнул, и я заметил предательски покрасневший кончик носа в профиль.
— И тогда вы попали в банду, — продолжил я, делая вид, что не видел этого.
— Нет. Тогда я попал на улицу. Тесс… Генерал нашел меня позже.
— Почему вы не попросили о помощи Эйзенхартов?
— Я не знал, как с ними связаться. И не думал, что они захотят иметь дело со мной, — честно признался Шон, все еще отказывавшийся смотреть в мою сторону.
Я представил, каково ему должно было быть тогда. Незваный посетитель, сухой официальный голос, объясняющий, что с этого дня офицер Брэмли объявляется изменником родины, сдавленные рыдания матери. Новый дом — халупа на самом деле, иное жилье одинокая женщина, лишившаяся офицерского пособия, позволить себе не могла — в трущобах, соседи, настороженно наблюдающие за новыми соседями и узнающие их секрет; новый социальный статус — парии и изгоя. Бедность, голод и отчаяние… И это было только малой толикой того, что ему пришлось пережить. Мне стало стыдно. В те годы я был уже достаточно взрослым, чтобы иметь возможность оказать ему помощь. Если бы я знал, если бы я поддерживал связь с Эйзенхартами, а не отказывался от их участия в своей жизни, высокомерно считая это услугой им, а не себе…
— Мне жаль.
Эти два слова не могли выразить сочувствия и вины, которые переполняли меня, и ничем уже не могли помочь Шону, но я надеялся, что они смогут стать началом.
— Я думал, что они постараются вычеркнуть меня из памяти, — продолжил Брэмли, — но я был не прав. Оказывается, они все это время искали меня, представляете? Вы знаете, чем я занимался? Ну, до того, как попал в полицию?
Я кивнул.
— Меня поймали. Кто-то настучал купам, что мы присмотрели этот дом, и меня поймали, — он потер переносицу. — В участке я отказывался говорить свое имя, поэтому им пришлось сверять с заявлениями о пропавших детях. Так они меня и обнаружили.
Он наконец обернулся ко мне.
— Мне должны были дать десять лет в колониях, — Шон имел в виду первый колониальный полк, в который комплектовался из осужденных. Его сформировали лет пять назад, когда людей в новых землях особенно не хватало. Попавшие туда избегали гильотины и могли даже рассчитывать на возвращение гражданских прав по окончанию срока, только вот… мало кто доживал до этого. На самом деле первый колониальный был той же гильотиной, только отложенной по времени, — но сэр Эйзенхарт вмешался и сумел изменить приговор на десять лет работы в полиции. Он дал мне второй шанс. И… если вы сомневаетесь во мне… я хочу сказать, если вы сомневаетесь в моих намерениях, что, зная мое прошлое, вовсе не странно… в общем, я намерен его использовать. Этот шанс.
— Я верю.
Глядя на Шона, я думал, насколько наше прошлое определяет нас самих. Раньше, думая о себе самом, я был уверен, что мы есть то, чем мы были, и изменить себя, свое будущее мы можем не более, чем исправить прошлые ошибки.
Наше молчание прервал деликатный стук в дверь.
— Вы уже познакомились, или мне дать вам еще пару минут? — насмешливо, но с теплотой в голосе поинтересовался Виктор, просовывая голову в комнату. — Если второе, то пары минут у нас нет, поэтому позвольте сократить церемонию. Брэм, это твой старший брат (какое счастье, что я теперь могу отказаться от этой должности). Он воспитывался в джунглях, а до того в каком-то элитном интернате, поэтому кажется бесчувственным придурком…
— Хватит паясничать, Эйзенхарт, — вздохнул я.
— … и чересчур серьезным к тому же, но на самом деле у него золотое сердце… Хотел сказать я, но меня перебили, — детектив комически приподнял брови, изображая отчаяние. — Ладно, а теперь по делу. Что у нас?
Он пролистал блокнот, заполненный рисунками Шона, и быстрым шагом обошел комнату, подмечая не убранные на место мелочи.
— Шкаф двигали, — сообщил он, увидев следы на полу.
— Я вам это уже говорил, — сухо заметил я. — Или вы не поверили моему рассказу?
Ответа я не дождался. Еще немного покрутившись по комнате, словно сопоставляя реальность и изображенную Шоном картину происшедшего, он уселся за письменный стол и попросил посмотреть украденные бумаги.
— Верхний ящик.
Я не успел разобрать их, сначала помешала рука, потом работа, поэтому к Эйзенхарту все попало в том состоянии, в котором я их нашел. И теперь он с энтузиазмом копался в них, заставляя меня испытывать беспокойство. Не то чтобы я не доверял ему и не верил, что он уважительно отнесется к моей частной сфере, но…
— "И все равно жизнь будет гораздо интереснее, чем ты думаешь", — прочел Виктор на обороте фотографии. — Любопытная надпись для мементо. Кто же вам такое пишет, а, доктор?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});