одну. Сидя в коричневом бархатном кресле у окна, я пыталась читать, но не могла думать ни о чем, кроме Ризомы. Словно какая-то горькая жидкость разлилась по моим венам. Я злилась, что ты оставила меня дома. Возможно, в этот самый момент ты, вальяжно развалившись на стуле, сидишь рядом с Перреном, глядя на него потухшими с похмелья глазами. Я представляла и других подхалимов за тем же столом, мечтая оказаться среди них, приподнять стол и сбросить его содержимое на пол. Крепко сжимая в руках книгу, я пристально смотрела сквозь прозрачное стекло на землю, исчезающую в Тихом океане.
Долгое время я представляла себе момент встречи с Перреном, то мгновенное понимание, которое промелькнет между нами. Хотя было неясно, при каких обстоятельствах произойдет наша встреча, я знала, что когда-нибудь это случится. Я была уверена в этом так же, как и в том, что увижу тебя снова, Элиза. Это предначертано судьбой, как были предначертаны все союзы великих художников: Ван Гог и Гоген, Эмерсон и Торо, Паунд и Элиот. Иногда неимоверная уверенность ученика, делавшего первый шаг, побуждала его первым представляться своему кумиру и писать ему письма со словами восхищения. И удивительно, что эта смелость порою щедро вознаграждалась. Кумир с теплотой отвечал своему поклоннику письмами, полными поддержки и одобрения, и так начиналась длительная переписка. Союзу наставника и ученика было положено начало. Позже, когда ученик раскрывал свои способности и превращался в мастера, не уступающего своему наставнику по таланту, их связь перерастала в дружбу, и они оба оставляли след в истории.
Ну разве не были такие союзы неизбежны? Великий наставник должен был почувствовать эту встречу на каком-то бессознательном уровне, находиться в ожидании письма или стука в дверь. И в основе его ответного послания лежал не просто обычный эгоизм, но и опасения. Дрожа от страха, он, должно быть, ощущал появление молодого поколения на пороге, как бы предвосхищая конец своей истории. Более мудрой, чем сопротивление, реакцией на происходящее было состояние смирения и покорности. Художники, откликнувшиеся на просьбы своих настойчивых поклонников и принявшие их, обеспечили себе место в одном ряду с силами будущего. Уступив дорогу новому поколению, они обеспечили себе вечную жизнь.
Я уже начала писать свое письмо Перрену, но так и не закончила первую строку. Мне хотелось столько всего ему сказать и одновременно не говорить ничего. Это казалось невероятным. Но когда-нибудь это произойдет. Я напишу письмо, постучу в его дверь. Поняв мои намерения, он проникнется уважением к моей внутренней силе и, склонившись передо мной, пригласит войти.
Уже стемнело, когда ты вернулась домой в компании Рафаэля. Я услышала твой крик: «И как я должна была себя чувствовать при этом?» Ответ Рафаэля сложно было разобрать. Распахнув входную дверь, вы оба направились к лестнице, не проронив больше ни слова. Проходя мимо гостиной, ты издалека бросила взгляд в мою сторону. Было очевидно, что ты пьяна. Рафаэль последовал за тобой по лестнице, даже не посмотрев в мою сторону, что показалось мне крайне невоспитанным. Как только дверь вашей спальни захлопнулась, вновь послышались ваши низкие голоса, напоминающие брызги яда, и громкие звуки, похожие на брошенную на пол туфлю или хлопнувший ящик комода. Потолок над моей головой содрогнулся, и я подумала о скатах. Есть ли у них слух и испугались ли они шума? Или они, ничего вокруг не замечая, спокойно плавали в каком-то другом измерении?
Я свернулась клубочком на диване, уменьшившись в размере в несколько раз. Затем наверху хлопнула дверь, и под выкрикиваемые хриплым дрожащим голосом оскорбления Рафаэль спешно, скользя по ступеням, покинул дом.
Минуту спустя ты уже была внизу, рухнув в кресло прямо передо мной. На тебе был все тот же белый комбинезон, в котором ты утром выходила из дома, но теперь он уже не был таким безупречным, весь испачканный вином и тушью. С прядями тонких вьющихся локонов на висках, ты напоминала гигантского младенца.
– Я ненавижу его, Эбби, – икая, сказала ты. – Он тщеславный и мелочный. Ему на меня наплевать.
– Что случилось?
– Боже, я даже не помню, с чего все началось. Мы были в ресторане «Чеккони»[20], и он сказал мне что-то оскорбительное. Я сейчас не помню точно… что-то о женщинах, которым не нужно заниматься актерским мастерством, потому что они либо соответствуют образу и выглядят подобающе, либо нет. И прежде чем я смогла возразить, я заметила, как он оценивает другую девушку. Начался скандал. Это было ужасно. И когда я была уже в ванной комнате, туда вошла Джессика Старк, чтобы спросить, все ли со мной в порядке. Какая наглость! Это та самая, которая пыталась увести у меня Криса Кунана, я тебе рассказывала про нее. Ну не змея, а? Причем она понимает, что я прекрасно обо всем знаю. Итак, я стою и плачу в туалете, а она входит и говорит, что слышала все и что ей очень жаль. Это было так унизительно!
– Согласна, унизительно, – сказала я.
Ты повторила все вышесказанное, у тебя выступили слезы и лицо покраснело. Когда ты собралась начать историю заново, я подошла к тебе, помогла встать и проводила тебя до кровати. Я хотела спросить, видела ли ты Перрена в Ризоме, но вместо этого просто успокоила тебя.
– Утро вечера мудренее, – сказала я. – Не волнуйся. Я рядом.
За каждой ссорой с Рафаэлем следовало страстное примирение. Все, что он делал не так, впоследствии ты называла недопониманием. Позднее он извинялся перед тобой, а ты не помнила и половины из того, что произошло. Возможно, ты слишком остро реагировала; такое иногда случалось с тобой, когда ты употребляла алкоголь. Ты становилась глупой и подозрительной. Ты называла его своей родственной душой и собиралась выйти за него замуж.
Однажды в разгар одного из таких примирений ты вручила мне ключи от своей второй машины – серебряной «Теслы», гладкой, как пуля, и уговорила меня ее опробовать. Мне нравилось быть ее водителем и путешествовать по побережью, открывая для себя пляжные городки – Редондо, Манхэттен, Эрмоса – с их бургерными под названием «Ин-н-Аут», гавайскими хижинами с едой и небольшими тавернами, как будто поклоняющимися воде. Больше всего меня покорила Венеция с ее романтикой и точно выгоревшей в солнечных лучах чистотой. Прогуливаясь по набережной, я думала о жителях Мичигана, воображая их в виде сгорбившихся представителей семейства ракообразных, ползающих по улицам в своих парках, едущих в машинах и сидящих по домам. Здесь же ничего не было скрыто. Все было обнажено под солнцем, словно