— Тебе достаточно сказать одно слово, — Ксюша снова занялась рыбой, складывая ее на тарелку. — И я испарюсь…
Матвей поднялся, подошел к ней, колеблясь, но все же коснулся ладонями ее плеч, провел по рукам, нажимая легонько. Ксюша на миг прижалась к нему спиной и оттолкнула:
— Если хочешь есть — сядь за стол!
Матвей послушно вернулся на место. Есть хотелось. Почти так же сильно, как курить. Он машинально потер плечо с бежевым кругляшом патча и нахмурился — надо, наверное, новый налепить. Ксюша поставила перед ним полную тарелку, положила хлеб и озабоченно спросила:
— Хочешь сразу кофе или воды попьешь?
Он пожал плечами. Без разницы. Запах еды достиг его носа и побежал по нервным окончаниям в мозг. Вкусно! И так знакомо!
Паприка с помидорами. Конечно, как он мог забыть злополучный сатараш, съеденный Ксюшей под полбутылки «Советского»? С усмешкой Матвей поддел вилкой несколько потерявших форму кусочков, зажевал. И глянул на девушку уважительно:
— Неплохо!
— Неплохо? — преувеличенно удивилась Ксюша, скручивая крышку с бутылки воды. — Твой сатараш был в десять раз хуже моего!
— Коза, — буркнул Матвей, отламывая кусок хлеба, и по-простому зацепил им кусок панированной рыбы. Это оказался лосось, и Матвей засмаковал любимый вкус всеми фибрами души. Все-таки девчонка здорово готовит! Или это ему после яичницы так кажется?
Ксюша присела напротив с точно такой же тарелкой, но на порядок меньшей порцией, и спросила:
— Ну, ты уже думал, что нарисуешь на новом холсте?
Матвей, не переставая жевать, покрутил головой. Соврал, ну и фиг с ним. Он хотел нарисовать Милену, но не знал, получится ли. Не забыл ли он ее черты? Ее глаза? Пятнадцать лет могли запросто стереть из памяти детали.
— Неправда, — спокойно ответила Ксюша. — Я же вижу. У тебя есть идея!
— Ну а если даже и есть… Что с того?
— Хочу быть причастной к тайне, — загадочно ответила она. — К возрождению Эма.
— Ксюша, — сердито прервал ее Матвей. — Эм — это было давно! Я не стою на месте, я двигаюсь вперед. Если люди готовы заплатить бешеные деньги за десять капель дождя на стекле — я нарисую десять капель дождя на стекле!
— Глупости! — она покачала головой. — Это не искусство. Ты столько работал за деньги, что забыл про удовольствие! А раньше у тебя пальцы чесались — так тебе хотелось рисовать.
Матвей склонился к тарелке. Крыть нечем, козявка права. Ему давно не хочется просто рисовать, для себя, для удовлетворения потребности в самовыражении. И кто он после этого? Художник или бизнесмен?
Ксюша доела, сложила тарелку с вилкой в раковину и подошла к Матвею. Обдав его восхитительным запахом цветочных духов, склонилась к щеке, обняла и шепнула:
— Пошли рисовать!
Он завороженно потянулся к ней, но вместо поцелуя получил палец на губы:
— Пойдем же…
В комнате Ксюша забралась с ногами на старенькое кресло с потертой гобеленовой обшивкой, закуталась в теплый вязаный платок и тихо спросила:
— Это война?
Матвей окинул взглядом незавершенную картину. Монументальный холст — город после бомбежки, черные глазницы окон на посеревшем от пожара фасаде блочного дома, руины, дымящиеся жаркие угли того, что было когда-то жилищем… Все намечено, еще не прописано, но уже так ясно в голове художника. Центр картины был чист. В центре будет нечто страшное и красивое, притягивающее взгляд, гипнотизирующее до кошмаров по ночам. Матвей и сам уже боялся писать, боялся дать жизнь тому, что не давало ему спать многие годы…
— Война, — неожиданно для себя ответил он, осторожно подрисовывая там и сям пожухлые стебельки травы. — Приштина.
— Ты там был…
— В самом конце. Но видел достаточно.
— И тот рисунок, с детской ручкой…
— Пока я не нарисовал его, мне это снилось по ночам.
Матвей поморщился. Зачем все эти вопросы? Но продолжил, наверное, чтобы завершить тему раз и навсегда:
— Мальчишку завалило в кирпичном сарае. Спрятался там от бомбежки… Когда мать увидела его тело… Мы стояли и смотрели, как она, упав на колени, выла от боли, раскачивалась из стороны в сторону, пока кто-то не опомнился и не увел ее…
Детали оживали в памяти Матвея, как оживала обожженная порохом трава под его кистью. Он видел потерянные лица товарищей, которые не знали, как вести себя с таким проявлением горя, видел сгорбленных старух и жмущихся к юбкам детей, качающих скорбной головой дедов с трубками, видел страх и безнадежность в глазах окружавших его людей.
— Ты верующий? — вдруг спросила Ксюша.
— Не знаю, — Матвей пожал плечами, даже не удивившись вопросу. — В церковь не хожу. С Витькой иногда разговаривал раньше… С отцом Никодимом, то есть. Он со мной вместе служил…
— Знаю, — мягко улыбнулась Ксюша. — Я тоже с ним говорила. О тебе.
— И что он о мне такого рассказал? — слегка напрягся Матвей. Убить Витьку, если проболтался о чем-нибудь…
— Ничего. Только просил звонить ему чаще.
— Ты же заблокировала мой телефон, — обиженно ответил Матвей.
— Его номер разблокировала.
— Ксюш, тебе никогда не говорили, что ты странная?
Короткий смешок. Она повозилась в кресле, устраиваясь поудобнее, и ответила тихо:
— Много раз, но я им не верила…
— Поверь мне.
— Верю…
Ее глаза были закрыты, и Матвей усмехнулся. Пусть спит… Выросла девочка, но осталась такой же непосредственной и трогательной, какой он рисовал ее в Ростове…
В окошке все еще светило неутомимое питерское солнце, когда Матвей выпустил кисть из сведенных судорогой пальцев. Зажмурился несколько раз, расслабляя покрасневшие от напряжения глаза. Хотелось спать. Картина утомила его, высосала все силы. Пора в кровать, все равно делать больше нечего…
Он глянул на Ксюшу. Она спала сладко, приоткрыв рот, откинув голову на подлокотник, и Матвей, усмехнувшись, аккуратно сгреб ее тонкое легкое тело в охапку и понес в большую комнату. Устроив Ксюшу на кровати, быстро разделся и лег рядом. Сладкая истома охватила его тело от ее парфюма, и Матвей придвинулся ближе, обнимая ее за талию под тонким одеялом. Ксюша вздрогнула, прижала его руку ладонью к животу и сонно пробормотала:
— Не надо… Не сейчас…
Матвей кивнул сам себе, закрывая глаза. Не сейчас так не сейчас. Она рядом, и это стоит дороже, чем любые ласки и поцелуи. Он подождет. Сколько надо.
* * *
— Я волнуюсь, как девственница перед первой брачной ночью…
— Все будет хорошо! Соберись и улыбнись!
Матвей почувствовал твердое пожатие пальцев и невольно выпрямился. И правда, чего он колотится? Примут так примут, а нет — переживет! Не умрет ни от стыда, ни от голода…
Ксюша аккуратно поправила воротник его рубашки и нежно провела ладонью по щеке:
— Ты талант! И я горжусь тобой!
— Давай свалим домой, — тихо предложил Матвей, пытаясь ухватить ее за ягодицу, но Ксюша шлепнула его по руке:
— А ну-ка успокойся! Что за детский сад?! — при серьезном лице ее глаза смеялись, и Матвей смиренно вытянул руки по швам:
— Слушаюсь, шеф!
— Начинается! — возбужденно шепнула Ксюша, и он против воли напрягся. Вот он, поворотный момент его карьеры! Сейчас все решится, пан или пропал…
Журналисты заполнили небольшой отрезок зала, отведенный для прессы. Вика появилась откуда-то сбоку, любовно оглядела Матвея с ног до головы и закатила глаза:
— Мон шер, ты прекрасен!
— Вика, не стебись, — поморщился он. — Мне страшно!
— Иди ты! — фальшиво удивилась Вика. — А бросить пить не страшно? Давай, очаровывай их! Тебе три месяца картин наверстать надо.
Матвей судорожно вздохнул и кивнул:
— Поехали…
Журналисты долго насиловали его в обе половинки мозга, задавали каверзные вопросы, пытались вывести на чистую воду, но остались с носом. Где-то в глубине души, очень глубоко, Матвей понимал их и сочувствовал их страданиям, но разбил все надежды на небольшой локальный скандальчик. Спрашивали про похищение — а похищения не было, сам удалился от мира, сам пришел в милицию отменить розыск и заявление «против Х», которое подала прекрасная гламурная Нелли в искусно вызванных слезах. Спрашивали про Нелли — отказался обсуждать отсутствующих и посоветовал почитать сплетни в глянцевых журналах. Спрашивали — ехидно и с издевками — про бывшую работу Ксюши, на что та с милой улыбкой изящно и культурно послала журналистов в познавательный эротический поход.