«К чему привело освобождение крестьян? К тому, что исчезла надлежащая власть, без которой не может обойтись масса темных людей»;
«Что такое новые судебные учреждения? Новые говорильни адвокатов…»;
«Что такое печать? Самая ужасная говорильня, которая… разносит хулу и порицание на власть…» [187].
И далее:
«В царствование Николая I Апраксин или Бутурлин откровенно заявили, что Евангелие следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено. Победоносцев Евангелие не запретил, но упорно изгонял из России, душил ссылкою и тюрьмой всех людей, желавших жить по Евангельскому идеалу… В своей статье о школе он прямо протестует против введения Евангелия в систему школьного образования. И, действительно, с тех пор, как Победоносцев имеет влияние на судьбы русского просвещения, религиозный элемент угас в последнем, окончательно сменяясь церковно–обрядовьй… Я не знаю, верит ли в Бога г. Победоносцев, да и не мое это дело, но смело утверждаю, что никто более Победоносцева не содействовал падению веры в Бога среди школьных русских поколений; никто не принизил так религиозности русского народа, обратив ее в пустую, сухую, но скучно и досадно требовательную государственную повинность и формальность; никто не дал вящего соблазна к бегству сколько–нибудь свободных умов в материализм и атеизм, для которых, однако, г. Победоносцев имеет дерзость вздыхать по средневековым кострам» [188].
Заканчивает Розанов весьма резко: «Но люди религиозного миросозерцания ненавидят и презирают его за то, что Победоносцев — это воплощенное царство от мира сего — разбивает и пачкает их идеал своим лжехристианским самозванством, что религию он превратил в полицию и священника — в участкового надзирателя по духовно–государственной части. У Победоносцева нет больших врагов, как те немногочисленные священнослужители, которые искренно веруют в свое призвание и в возможность проводить в народ евангельский идеал» [189].
«Возвращаясь к вопросу о вере Победоносцева, мне кажется кстати повторить язвительное слово Владимира Соловьева: «если и верует, то — как бесы у апостола Павла, — верует и трепещет» [190].
Бердяев был прав, когда признавал за Победоносцевым его искренность в отношении к государственной православности; более того, Победоносцев был убежден в том, что без самодержавной власти погибнет и православная Церковь [191]. Он исповедовал известную «симфонию» Церкви и государства. «При обсуждении в правительстве вопроса о сектантах, когда все уже согласились, что необходимы послабления, Константин Петрович произнес следующую фразу: «Я знаю, господа, государства, в которых допущено обращение иностранной монеты, но я не знаю такого, в котором допускалось бы обращение фальшивой» [192]. Все, что не являлось православием, для обер–прокурора, профессора права, было фальшивой монетой, не имеющей права обращения в России. И таков дух законов, которые он фактически диктовал безропотным митрополитам, членам Св. Синода. Но зато как подписывал свои послания церковным иерархам: «Испрашивая молитв Ваших, с совершеннейшим почтением и преданностью имею честь быть Вашего Преосвященства, Милостивого Государя и Архипастыря, покорнейшим слугою — К. Победоносцев». На самом же деле «милостивых государей и архипастырей он ни во что не ставил.
«На своем посту обер–прокурора Победоносцев оказал сильнейшее влияние на православную Церковь и государство в переходный период между XIX и XX столетиями. Профессор права и наставник императора Александра И… Победоносцев, несмотря на ум и усердие, был одним из тех, кто подготовил падение императорского строя. Отпечаток цинизма лежал на этом чрезвычайно консервативном государственном деятеле. Его полнейшее неверие в людскую честность и добродетель вело к политике угнетения в религиозной и культурной жизни» [193].
В этой же книге старого эмигранта, на которую мы сослались, приводится ссылка на журнал «В ограде церкви» (1933, № 3, Варшава), где припоминается характерный случай. Однажды один из почитателей Победоносцева выразил восхищение единодушием епископов на сессиях Синода под его председательством. Обер–прокурор презрительно ответил: «Они нарушают единство своими подписями: у каждого из них свой почерк».
Политический портрет К. П. Победоносцева можно было бы написать более привлекательными красками. У него были, и есть сейчас, почитатели, которые Церковь понимают не иначе как некую организацию, способствующую в тесной связке с государственной властью объединению нации. Как же не вспомнить Сергия Радонежского, благословившего князя Дмитрия на битву с татарами и своим духовным авторитетом способствовавшего собиранию русский земли. Может быть, Церковь и можно было рассматривать как государственную структуру, если бы у Церкви не было совсем иного предназначения. Уместно привести цитату графа С. Ю. Витте из его позднейших мемуаров:
«… он (Победоносцев. —А.Б.) усилил полицейский режим в православной церкви до крайности… История России могла бы принять другой оборот, и если бы это случилось, возможно сегодня мы не имели бы подлой и бесчувственной революции и анархии» [194].
Справедливости ради отметим: не Победоносцев сделал из православной Церкви духовно–полицейское ведомство; многие говорят, что начало тому положил Петр Великий. Следует, однако, признать, что упразднение патриаршества было реакцией Петра I на чрезмерное и нескрываемое желание православной Церкви в предшествующие века стать выше царя. После Петра светский человек единолично правил Церковью (а через него фактически сам государь).
«Обер–прокурор имеет в русской церкви такую власть, какой не может иметь никакой патриарх. Всякий патриарх в своем округе ограничивается мнением своего Синода и собирающихся в церкви соборов, а обер–прокурорская власть в России со стороны церковной ничем не ограничивается. Будучи исключительным посредником между светской властью и Синодом, обер–прокурор никому не представляет отчета в своих действиях, кроме одного Государя, и притом представляет в таком виде, как сам хочет; апелляция почти что невозможна… Никто не может обличить его ни в какой неисправности или своеволии; все находится в безусловной зависимости от него. Над всяким решением собственно духовных членов Синода он во имя общих государственных интересов всегда может произнести veto» [195].
Такая же система власти церковной была на местах.
«В епархиальном управлении, вместо древнего собора пресвитеров, учреждены были так называемые «консистории» — бюрократические коллегии из четырех–пяти членов из духовенства, назначаемые Синодом по выбору епископа, при светском чиновнике–руководителе. Таким образом от представительства отдельных приходских обществ на епископальном соборе — в консистории не осталось и следа» [196].
Даже если не говорить о политике Победоносцева по отношению к многомиллионным неправославным христианам, она и для православной Церкви оказалась губительной.
«Крупным фактом, изменяющим судьбу и масштаб всего дела о церковной реформе, без сомнения, явился конституционный манифест 17 октября. После этого К. П. Победоносцев как крайний монархист и охранитель должен был подать в отставку, и на его место 20 октября назначен князь А. Д. Оболенский, человек более широких современных воззрений и с тенденциями к реформе Церкви в духе В. С. Соловьева. Уход железного канцлера нашей Церкви знаменует собой решительный перелом в ее жизни от рабства к свободе, от застоя к движению…» [197].
Как мы говорили выше, даже после своей отставки Победоносцев делает все, чтобы повлиять на Николая II. Он чувствовал свой политический закат, и еще весной 1905 г. в его письмах императору звучат интонации человека, судорожно старческими руками цепляющегося за власть. Когда вопрос относительно отмены синодального управления православной Церковью и необходимости созыва всероссийского православного Собора был уже близок к разрешению, Победоносцев пишет царю:
«Они (русские люди. — А.Б.) испытали и знают, что архиерейское управление почти всюду наполнено неправды, хищений и самовластия. Все видели себе заступничество и прибежище в обер–прокуроре и теперь страшатся архиерейского всевластия» [198].
Вот так сам обер–прокурор оценивал положение с церковной властью на местах.
Впрочем, этот штрих, напоминающий образ Иудушки Головлева, не кажется уже нанесенным искусственно. В свое время «железный канцлер,, не погнушался под своим именем перепечатать книжку статс–дамы Бахметьевой, на что Вл. Соловьев отозвался эпиграммой: