— Немножко. Впрочем, — Марина улыбнулась, — достаточно романтично.
— Хе! Я всегда этим отличался, вечно изображал из себя... Помнишь, ты меня называла каким-то... как его?
— Жюльен Сорель? Нет, теперь ты скорее под Аввакума работаешь.
— Не издевайся.
— Я и не издеваюсь. Мне тут книгу подарили недавно, "Пустозерская проза". Мы Аввакума по его "Житию" в основном знаем, а там и вещи его соратников, и вообще об их жизни в Пустозерске свидетельства.
— Угу.
— И, оказывается, они сидели в разных землянках. Ночью стража их выпускала, чтоб они посидели где-нибудь на земле, поговорили. И их беседы о вере кончались в основном драками, так что разнимать приходилось. Аввакум соратникам, оказывается, всякие гадости делал, стрельцов натравливал...
— И что? Какая-то параллель со мной?
— Да нет, просто рассказываю.
— Так-так... — Игорь сел к столу, закурил. — Знаешь, если честно, в идиотское положение я попал. И ты права, и Женька, и этот... Юрий Андреич. Но не могу я там... и здесь тоже почти что уже... Здесь все-таки легче, но все равно... Все меня раздражает. И пишу лажу... Нет, интересно, пока пишу, а потом просмотрю — лажа полная. Раздражение, получается, выплесну, и на большее как-то... правильно сосед говорил. Все так и есть. А туда вернуться... от одной мысли тошнит. — Он замолчал, глядя на широкие плахи пола с залепленными пластилином щелями; еле слышно зашумел чайник. — Что мне там делать? Хм, то ли я придурок такой, то ли, действительно, мир сумасшедший.
— Но все ведь как-то живут.
— Я не все.
— Да, ты у нас особенный, просто сил нет!
Игорь поднял глаза, наткнулся на готовое стать злым лицо Марины, ответил с вызовом:
— Особенный. У меня нет иммунитета, чтоб в вашем мире жить. Почему я радио даже не могу слушать? Включаю новости, а там голос ведущей. И такой бодрый, энергичный, дикция, и чешет про взрывы, про наводнения. Будто радостное сообщает что-то. Что, думаешь, это честно? Их надрессируют, а мы слушаем... и так в любой мелочи.
— Ладно, Игорь, давай не будем. Все равно ничего не докажем друг другу. Давай лучше спать.
— А чай?
— Расхотелось. Завтра вставать рано. Вот морса попью...
— Почему рано вставать?
— Домой поеду.
— Я понял, что ты вроде побыть собиралась...
— А зачем? Посмотрела, что еще...
— Ну да... Как хочешь. — Игорь поднялся, убрал чемодан с кровати, поставил на табуретку. — Белье, извини, несвежее, чистого нет. Жду потепления, тогда постираю, помоюсь.
— А можно не раздеваться? Так, пуховиком накроюсь.
— Как хочешь. Но лучше под одеяло. Оно верблюжье, а изба к утру выстывает… На сколько будильник завести? Автобус обычно без пятнадцати девять приходит.
— Тогда на восемь. Пока соберусь…
— Угу… Ну, устраивайся, я пойду выйду.
Игорь погасил большой свет, оставил только тусклую лампочку в прихожей. Надел шапку, толкнул дверь.
Морозный, колючий воздух обжёг ноздри и грудь, тело сделалось плотным, сжалось, плечи сами собой ссутулились… Осветив спичкой термометр, Игорь разглядел, что красный столбик опустился до минус тридцати восьми. Под утро, значит, будет за сорок. И небо всё в ярких точках. Днём вроде пасмурно, а ночи ясные…
Хотел было заглянуть в стайку, где зимовали куры, но передумал. Зачем лишний раз пускать холод туда? Завтра будет кормить, проверит. Да должны выдержать, не впервой…
Когда вернулсЯ, Марина уже лежала в кровати, укрывшись поверх одеяла пуховиком. — Да-а, — Игорь передёрнулся от бегающих под одеждой ледяных мурашек, что сейчас, в тепле, были особенно неприятны, — ночка серьёзная. Утром вообще, думаю, будет… А тебе на автобус.
— Как-нибудь.
Он сел на край кровати.
— Марин…
— Что?
— Помнишь…
Она засмеялась:
— Мы с тобой прямо как старые любовники после двадцати лет разлуки.
— Так почти что и есть… Это было давно, для меня действительно — в другой жизни. — Игорь сам почувствовал, что говорит, впервые за вечер, искренне, искренне-душевно, но это получалось смешно. — Я был тогда, — он решил говорить и не останавливаться, — был тогда безбородым, активным первокурсником, мне всё было ново, интересно, удивительно просто. Понятно, после двух лет в армии… Стишки писал, в театральную студию записался… А ты была всеми любимая Мариночка-медалистка… И с чего ты на меня внимание обратила?.. Помнишь, как по парку гуляли? Я, как дурак, листья подбрасывал. Хм, дворники сметали, а я хватал в охапку и подбрасывал… А потом… вот…
— Ты сам этого захотел.
— Да я ничего… я не жалуюсь. Там я не могу. Честно. Совсем не могу… И, да, пусть бы я закончил институт, и как дальше? Я вот ненавижу теперь географию. И что, идти и рассказывать её детям? Что остаётся? Как Женька, что ли, в милицию?
— Но люди ведь как-то живут, работают. Им, думаешь, всё приятно? Держатся как-то, не теряют человеческий вид. А ты… — Марина приподнялась на локте. — Ладно, пусть борода, а пиджачок вот этот. Где ты его откопал? Ты в нём как концлагерник.
— Не совсем, — усмехнулся Игорь. — Скорее — полосатик.
— Какой полосатик?
— Н-ну, это так приговорённых к смертной казни называют.
— О Господи…
Локоть Марины подломился, голова упала на подушку. Поворочалась немного и повернулась к стене. А Игорь не мог успокоиться, так же смешно-романтически продолжал:
— Завтра ты уедешь и я сяду писать рассказец про этот вечер. Не знаю, правда, как ещё назову…
— Назови — "Нежить".
— А?
— Да так… Давай спать, в самом деле.
— Дава-ай…
Игорь поднялся, прошёл к печке. Приготовил чай. Заглянул в печку, где догорали дровишки. Закурил, прошёлся к столу и обратно.
— Слушай, Игорь! — позвала, почти воскликнула гостья. — Бросай ты дурить, пожалуйста. Поехали домой. А? месяц бы, а то ведь столько… Зачем, я вот всё понять не могу… Жила и так… не верила, Женька рассказывал, ну, думаю, уехал и уехал, а теперь… Ты только посмотри, как ты здесь… Слово "жизнь" не подходит. Бред какой-то… Полосатик… Смертная казнь у нас отменена, кстати, так что живи. Поехали, Игорь! Пива купим, к Женьке завалимся, вот он рад будет!.. Ну Игорь, правда…
— Нет, — почти сразу же ответил он, — не поеду. Никуда я больше не поеду. Мне здесь хорошо. Хм, ну, не хорошо, но там ещё хуже. Гаже. И не хочу я никого видеть… Ребята другими стали, да и всё… Что Женька? Над картинами своими смеётся, говорит, что обычное детство было, теперь сгущёнкой торгует, в милиционеры собрался. Андрей из гитариста в охранника превратился. И что? И я должен?..
— Можно попытаться совместить как-нибудь. Люди не только тем, что им нравится, занимаются… Главное — цель поставить. У них, может, действительно детство, а ты докажи, что у тебя — нет. Вот так-то, конечно, легко в избушке прятаться… Окно одеялом забил и рад. А, ладно, это всё как в песок, всё слова…
Пока она говорила, Игорь переставил табуретку к печке. Налил из чайничка заварку в большую, до черноты закопчённую чашку, добавил кипятку. Шумно, с удовольствием, хлебнул. Посидел, размышляя, несколько раз хотел что-то сказать, но осекался, и всё же не выдержал:
— Марина, я понимаю, представляю, как со стороны выгляжу. Но, честное слово, не могу. Нет, я пытался. И этой осенью даже пытался… Съездил, хм, в Новосибирск. Об этом никто не знает, даже Женька, да и зачем… Куриц перенёс на время соседу, корму на них дал, дом запер и поехал. Даже не в сам Новосиб, а в Академгородок… Я, в общем, на ближайшей станции вылез, приехал обратно на вокзал и скорей сюда. К деревне когда подходил, тепло стало так, до ворот, хм, бегом бежал…
Поднял сигарету. Закурил. Глотнул чаю. Открыл дверцу печки и, всовывая в неё поленья, заговорил по-хозяйски деловито:
— Надо протопить хорошенько, а то утром неуютно будет. Углём бы хорошо, но в этом году не заказывал. Машина — четыреста рублей. А дровами всё-таки жар трудно нагнать. Да и печка…
С кровати хрипловатый, точно со сна, голос Марины:
— Вот об этом бы и писал.
— О чём?
— О чём сейчас рассказывал. Только так, объективно, с историей, широко. А эти твои деревенские заметки… Видно, что со стороны человек… И, извини, конечно, Игорь, но заметно ты деградировал. Даже по речи твоей заметно.