Читать интересную книгу Евреи и Евразия - Яков Бромберг

Мы надеемся, что достаточно определенно наметили ту область и те планы, в которых может быть поставлен вопрос об ответственности и размерах еврейского участия в революции. Мы по совести убеждены, что уже одни внешние пространственные и численные масштабы и эффективный размах революции в сопоставлении с истинными размерами численности еврейской периферии и идейной значительности ее духовно-культурного творчества исключают возможность рассмотрения этого вопроса в плане причинно-следственном, то есть том плане, который так часто стоит в центре внимания вульгарно-антисемитских исследований корней и причин российской катастрофы. Присутствуя при споре между русским и евреем о генезисе русской революции, об ответственности евреев и т. п., чувствуешь вчуже неловкость — прежде всего от грубого смешения планов и точек зрения, проявляемого с обеих сторон, и уже потом от недооценки истинных размеров культурно-бытового расхождения русского правящего слоя старого порядка с основным народным примитивом и возникших отсюда трагических недоразумений и тупиков — со стороны русского; и от потуг на детерминистское оправдание и выгораживание еврейских тяжких грехов всяческими действительными и мнимыми страданиями при старом порядке и от всего остального устаревшего и легковесного арсенала доводов — со стороны еврея. И необходимо когда-нибудь и нам, евреям, понять, что голос истинной совести, поскольку она еще сохранилась в тех из нас, кого не смыли и не унесли в пропасть изуверского материализма мутные волны периферийного, безбожия, — этот голос повелительно диктует необходимость открытого и искреннего признания того, что во многих ужасных сторонах и явлениях революционной катастрофы проявились начала, в которых при внимательном и беспристрастном наблюдении нельзя не заметить их слишком компрометирующего родства с продуктами религиозно-культурного вырождения и распада еврейской души в связи с утратой ею живого чувства мессианского призвания в этом мире перед лицом Божьим и человечества. В этом смысле была бы проявлением нестерпимого духовного высокомерия, лишним подтверждением давнего мнения об «иудеев роде, строптивом и лукавом», совершенно безнадежная попытка отрицать нашу вину и ответственность за эти явления, не в плане количественном и причинно-следственном, но в порядке отношения между некоей платоновой идеей и ее пусть неявственным и несовершенно адекватным, но реальным земным осуществлением; в этом смысле вина наша рано или поздно будет поставлена на суд истории и совести религиозного человечества.

Наша настоящая попытка обосновать необходимость, для нас, евреев, оставить столь привычную и давно облюбованную позу угнетенной невинности и воспринять наличность тяжелой, больной и многосложной русско-еврейской проблемы, прежде всего, как обращенный к нам самим призыв к действенному подвигу покаяния и очищения от своих собственных духовных немощей, — примыкает если не в принципиальной мотивировке, то в конечных стремлениях и чаяниях к призыву И.М. Бикермана. Привычно ассоциирующемуся с этим именем выступлению его политического и литературного соратника Д.С. Пасманика поскольку мы имеем здесь, главным образом, в виду его книгу «Русская революция и еврейство», нам приходится, наоборот, отказать в какой бы то ни было принципиальной ценности, и писать об этой книге нам тяжело и неловко — той неловкостью от чужого нежелания понимать до конца, о которой мы только что писали. Г. Пасманик недаром еще и до сих пор причисляет себя к приверженцам сионистической утопии, значительно порывающей смысл и ценность его, по-еврейски немного слишком шумной и суетливой, «активистской» деятельности. Не отсюда ли черты утопического высокоумия и надменности в этом с виду мирнейшем апологете прогресса, культурности, европейскости и конституции с весьма ясно выраженными самоопределенческими и полонофильскими симпатиями и подозрительно-снисходительным отношением к территориальному разграблению России в уплату за вожделенную интервенцию или даже просто ни за что. (Это положительное и вполне прогрессивное отношение г. Пасманика к последнему крику европейской политической мысли — самоопределению «вплоть до» — пропагандируется им с большой и, по нашему мнению, именно для еврея несколько излишней и неуместной настойчивостью.) В противоположность И.М. Бикерману, у которого пафос патриотического обличительства обращен к его собственным единоверцам, г. Пасманик даже и на немалой высоте своего общественного и политического авторитета не забыл ничего из наших старых и скверных провинциально-местечковых привычек, самой худшей из которых была априорная уверенность в собственной правоте и проистекавший отсюда апломб обличительного поучения, обращенного всегда только к чужому лагерю «притеснителей» и «недоброжелателей». Не обладая чувством меры и такта, столь мало, к сожалению, свойственным нам, евреям, г. Пасманик не замечает, что весь пафос его книги направлен не столько против большевизма и антисемитизма, сколько против христианства, обращающегося под его пером чуть ли не в сокровенную причину и исток большевизма; он не только любит обличать своих христианских оппонентов в плохом повиновении заветам Христа, но и не воздерживается от бестактных и даже вчуже раздражающих шпилек против религиозной догмы христианства вообще. Весьма похвальные патриотические чувства г. Пасманика по отношению к России, конечно, выгодно отличают его от остальной богооставленной и безблагодатной, серой массы еврейской периферии, о которой так много говорилось на этих страницах, но все же не избавляют его от сопричисления к ней по ряду существенных признаков, из которых важнейший состоит в полной слепоте и нечувствительности к истинным, онтологическим корням иудейско-христианского спора во всей его сложной многозначительности и тысячелетней длительности. В своих воззрениях на сущность, значение и жизненность евангельских истин г. Пасманик не возвышается над скудоумными воззрениями уничтожающего большинства еврейской интеллигенции на христианство и его мировую роль и от трагически-неизбывных проблем богочеловечества, искупления, непротивления и аскетизма пытается отделаться, как и они, плоской шуткой. Но это высокомерно-пренебрежительное отношение к христианству и его трагическим судьбам в этом мире не проходит для Пасманика и его собственного дела безнаказанным, и он не задумывается и свою собственную религию свести к простому агрегату нравственно-практических максим. Вся преисполненная неизбывным, высочайшего напряжения трагизмом символика и мифология Ветхого Завета под его рукой рассыпается мелким бесом ложных заветов суетливого оппортунизма и устроительства малых дел мира сего: Убежденный поклонник прелестей европейско-демократического юридизма в области общественных отношений и связанного с ним глубокого внутреннего отъединения человека от человека, г. Пасманик, впадая в гордыню ложного минимализма, не просит для евреев от будущей России ничего лучшего, чем пресловутое равноправие, и вместе со всей надменной и строптивой еврейской периферией всячески подчеркивает во всеуслышание свое нежелание и непрошение «любви» и более задушевных и человеческих отношений. Не только общий тон и стиль его книги, неприятный, высокомерный и широковещательный, но и его упорное стремление поставить всю многотрудную сложность русско-еврейского спора в плоскость какого-то судебно-состязательного процесса и характерная для его фанатического, но неглубокого западничества тяга к проведению характерно-европейской, индивидуалистической точки зрения на исключительно персональную ответственность большевиков-евреев — вряд ли посодействуют достижению Д.С. Пасмаником цели его и чрезмерных, и слишком скромных устремлений.

С тех пор как были написаны предыдущие строки, Д.С. Пасманик скончался в изгнании, не дождавшись крушения столь остро им ненавидимой большевистской утопии. Печать международно-периферийного еврейства встретила эту трагическую смерть хором плохо скрытого злорадства и оскорбительных двусмысленностей. Ужаснее всего в этой свистопляске было то, что сам покойный при жизни так до конца и не решился открыто и навсегда порвать сношения с большевизанами из стана еврейских «вождей» и «деятелей»; потому столь беззащитной оказалась память этого незаурядного человека перед ляганием копыт расходившейся улицы.

Известное правило de mortuis nihil nisi bene мы понимаем в его первоначальном и правильном словоупотреблении (обыкновенно оно толкуется в смысле nisi bonum и в этом виде, конечно, никогда не соблюдается). И в сознании верности этому правилу мы ничего не изменяем из того, что написали о покойном по чистой совести и крайнему разумению — в ожидании того, что написанное дойдет до него самого.