— Да, — сказал Абакасов. — Наверно, все-таки сторож.
— А кому это было нужно? И сейчас? — спросил сын.
— Наверно, Богу, — сказал Абакасов и услышал от сына то, чего боялся:
— Это тут ни при чем. Не прячься за Бога.
Впервые за всю свою жизнь встал Абакасов на следующий день заурядно, не надевая доспехи и не побрившись, а только постояв перед зеркалом и посмотрев на себя в неслыханном удивлении. Он слышал «прощай», которое ему сказал неожиданный сын, и свет от этого прощай направлен был не в прошлое, нет.
17. Птенец в руке
Несколько дней назад ушел из жизни Абакасова его сын, спиной еще не возмужавший, ушел, и вот Абакасов сидел, последний раз удивляясь.
— Можно попрощаться? — спросила весело Елена Петровна, являясь в дверях. — Я выхожу замуж за вашего знакомого, помните?
— Нет, — сказал Абакасов и так, что она исчезла.
— Можно попрощаться? — спросил Петя Гегель, приоткрыв дверь.
— Нет, — сказал Абакасов.
— Можно? — спросили Витя и Вова, пришедшие проведать.
— Нет, — твердо сказал Абакасов. А Щемилова не было.
Удивленно смотрел Абакасов на маленького птенца в руке — на свою жизнь. Удивленно вспоминал прошлое — где же оно? Вот шел, шел, а так недалеко от начала.
Что это? Размеренно шагал, совпадая в ритме с неповоротливой эпохой, и проморгал.
Надо немедленно, сейчас, скорее превратить птенца в птицу.
Но как?
18. Беспокойный конец Абакасова
Ранним-преранним утром, когда мир еще спит всем миром, на улицу вышел Абакасов, неся под мышкой длинный, как мачта, предмет. С окон облетала ночная дремота, вековая дремота, и они смотрели проясняющимися глазами, светлея навстречу заре.
Заря уже не обманывала Абакасова, и он непреклонно пошел к площади. Сверху вниз глядели черные блестящие атланты Зимнего дворца, обремененные ношей, смотрели укоризненно на человека необремененного. Сверху вниз смотрели розовые облака, взлетевшие высоко без ноши и без мачты. И только окна смотрели вверх, в небо, просыпаясь, по-детски чистые и промытые рассветом.
Непреклонно подняв голову, вышел Абакасов на пустынную площадь и там поставил свою мачту, развернул намотанное на нее знамя и побежал вперед, неся его над головой, как парус.
Бог его знает, что он хотел этим сказать и, главное, кому, потому что было очень рано и никого вокруг не было. Падал ангел с колонны под тяжестью креста и смотрел, как по растрескавшейся площади, бескрайней, как Тихий океан, как полушарие Земли, бежит со знаменем в руках маленький Абакасов. И вот уменьшается площадь, и нет уже ангела, и далеко внизу в сером просторе площади алая капелька паруса тонет в тумане утренних лучей.
ЭПИЛОГИ
1. Пора прощаться
Ресторан плавал на Неве.
Качался пол, и качалось небо, как еврей в жалобах Иегове; как русский, выдергивая в вечном «эй, ухнем!».
Молчаливый пилот улыбался женщине Нонне ободряюще и так, что я тоже ему улыбался.
— А папа в Риме грешен, и все тут! — сказал летчик Тютчев решительным голосом.
— Этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов, — влияние церкви падает, и все такие мысли позабыты, потому что интеллект обанкротился. А все-таки обидно, что впереди такая судьба.
— Не каркай, — сказала женщина Нонна. — Ты скажи.
— Это она мне приказала. — Только не про звезду. Хватит про твою звезду.
— Дело в том, — сказал я волнуясь, потому что говорил среди знатоков такой величины, — что быть зерном для будущей жатвы обидно, если желать не отдавать, а наоборот, но не на кого обижаться, так как жатва есть жатва.
Молчаливый пилот посмотрел на секундомер и встал, натягивая перчатки.
— Прощайтесь. Пора, — сказал он тихо.
Я обнял мою женщину Нонну, и она сказала мне голосом ребенка, уставшего переживать:
— Да, пора.
И замерла в моих руках, как ребенок на грани слез.
— Постойте, — сказал Карнаухов. — В этот час я должен сказать, потому что не написал и теперь уже не напишу никогда. Конечно, горько, но в качестве расплаты за то, что несли всем народом и потеряли, не заметив, в качестве именно расплаты.
— А все равно папа грешен! — сказал летчик Тютчев и стукнул обоими кулаками по столу, вставая.
— Ты прав, испытатель, только этого никто не поймет, — сказал писатель Карнаухов. — Давайте расплачиваться.
2. Потерянный эпилог
Дымное небо в багровых гусеницах, а поле желтое, и, рассекая поле, пролегла дорога, и уходит по ней колонна солдат. Ветер с трудом ворочает тучи, тяжелые, как несгораемые шкафы, и тучи гремят и грохочут. Белые цветы взлетают в небо и возносят тучи на лепестках ослепительного света, и пчелами вьются среди этих цветов серебристые птицы. Стерня торчит, как гвозди, и невидимые люди полчищами бродят по этой стерне, а среди них и дети, и даже босиком, и вдоволь видений вокруг дороги на разную потребность. Колонна идет по мягкой пыльной дороге, под водительством песни, еле слышной внутри громыхания, рева, стуков и визга. Отдельные слова песни, долетая, звучат согласно с тысячами сапог, над которыми туловища и головы с разными лицами и с разными видениями перед собой. И несут сапоги на подошвах пыль и тяжесть тысячелетнего пути, и конец дороги упирается в беспросветный горизонт, сверкающий белыми цветами на грозовой и густой глубине.
Идет в колонне летчик Тютчев, спокойно идет, будто на рыбалку, будто не с автоматом, а с удочкой, не в пригнанной амуниции, а в кожаной куртке, наброшенной на плечи, с куском сахара в кармане для встречных детей, чтобы отвлеклись их глаза, может, и встретятся на пути.
Зеленые глаза блеснули из сплоченных рядов — уж не Каин ли это идет, неся кромешное горе туда, куда направляется во всеоружии личной озверелости, с особой хваткой и опытом? Но всемеро отмстится всякому, кто убьет Каина, а кто его убьет, если мы не убили, оставив другим трогать волосы на этой голове.
Ноги мои, как вы устали идти вместе со всеми, и не хочется вам вперед. Лучше бы я отошел и сел у обочины отдохнуть, чтобы испарился путь хоть с моих драгоценных лично для меня подошв, но не позволяет мне отойти не то любопытство, не то что-то, живущее не в сердце, а, что ли, в животе, но отнюдь не доблесть, не совесть и не возвышенные понятия.
А вот небритый Абакасов, выбитый из седла собственным сыном, шагает, глядя перед собой. Так и оказался он не готов, когда жизнь просвистела мимо, не прослушав запасенных им слов, высиженных в теплой комнате, хоть он и не виноват. И вставили его в общий строй, словно патрон в обойму, чтобы шагал, а там разберемся.
А женщины не здесь, они в видениях, где-то над и вне белых цветов, и для каждого солдата в строю — своя.
— У меня не получается больше идти, — сказали Витя и Вова.
— Держитесь за меня, — сказал летчик Тютчев и расправил плечи, в которых ему всегда было тесно.
3. Самый последний эпилог
Что это я вижу напоследок в тонкой полосе заката над Черной речкой? Что это мне померещилось вдруг за самой последней чертой?
В Колорадо я вижу Марию, в Мельбурне я вижу Стеллу, под африканским солнцем чистит негру ботинки мальчик Гоша, протянул единственную руку за подаянием солдат Тимохин в Гонолулу, а еврей Факторович, похожий на Агасфера, говорит ему голосом, охрипшим от голода и старости:
— Моисей вывел нас из Египта, и вот мы рассеялись по свету, чтобы скитаться с собственной судьбой в горсти и с Иеговой в сердце, один за всех, и все — за одного. А вы рассеяны теперь по свету тоже, но это вам внове, и любя ближнего, как самого себя, что вам остается, как стать этим ближним, ты следишь за моей мыслью?
— Мы тоже — один за всех, — сказал солдат Тимохин.
— Нет, — сказал еврей Факторович. — У вас все — это все, а у нас все — это мы, и только.
— Почему это — и только? А мы? — дико закричал солдат Тимохин.
И полисмен повел его в участок, похожий не то на шею жирафа, не то на хобот слона.
1959–1964ОДНА АБСОЛЮТНО СЧАСТЛИВАЯ ДЕРЕВНЯ
Моей жене Ирине
1. Начало этой песни,
довольно-таки длинной, теряется в веках, но начинается на склоне высокого берега синей реки, около этого леса, под именно этим небом. Царица-матушка Елизавета Петровна, отменившая смертную казнь и тем зародившая в нашем отечестве интеллигенцию, повелела двум староверам, Михею и Фоме, здесь поселиться, и они поселились, срубили себе избы, завели жен и детей, дети их размножились, избы их тоже размножились, поля расширились, стада выросли. А над всем этим заведением, размножением, расширением и ростом двигалась история по своим железным законам, так что жители сначала были крепостными и земли не имели, потом стали свободными, однако с землей было по-прежнему плохо, потом стали еще более свободными и получили земли в изобилии, после чего они достигли вершины исторического развития и по сей день пребывают в колхозах. Но не про историю тут речь. Сначала про корову.