До чего часто забывают, что придется проснуться, как приходится и трезветь, и взрослеть, как нам с вами, как тридевятому царству-государству.
И он проснулся.
Он лежал на дне, а над ним в зеленоватой воде плавали стол, стулья, шкаф и абажур, и они постепенно тонули, дрожа, становились на место, а он всплывал над вещами в полном одиночестве, потому что Елена Петровна ушла.
Он встал не улыбаясь и облачился в доспехи крахмальной рубашки и черной тройки, чтобы заполнить пустоту светлого дня ожиданием. Тревога была в его сердце, но он знал, что в предстоящем дне не должно быть места случайным плечам и чужому дыханию, ибо они разрушали с годами построенный храм судьбы, а судьба — это ты, как ты есть. Отчего была тревога, Абакасов не мог понять — словно он забыл что-то и силился вспомнить, но не мог. Словно была в его жизненном плане прореха, а где, он не мог обнаружить. Словно кто-то бился у него под сердцем, но кто бы это мог быть?
— Доброе утро, — сказал Петя Гегель Абакасову в коридоре.
— Доброе утро, — поклонился Абакасов и посмотрел на Петю, но не мог вспомнить.
15. Безразличный
Очень редко вижу я эту фигуру в жизни, но все-таки вижу — так редко, что почти не удается всмотреться, а если удастся, то я расскажу о ней подробнее, потому что это замечательная фигура, и в ней, может быть, весь мой страх и заключается, именно в ней, а не в том, по прозвищу Каин, у которого не получилось выйти на дорогу, потому что он сам перебежал себе дорогу, как черная кошка, когда двинулся к свету из Упраздненного переулка. Весь мой страх и ваш страх, может быть, тоже, если вы знаете этот вот страх, когда сидишь один в доме не воином, а невольником своих занятий, ночью, и выключишь настольную лампу, и в окно кинутся хвойные лапы сосен, что качаются там, за стеной, на морозном ветру, кинутся за твоей душой, а тебе жизни осталось, возможно, с хвойную иголочку, и уже никогда ничего не успеть, и душа тоскливо пустеет, и ничего в ней не обнаруживается из прошлого, пока темнота лезет за тобой в окно, и улетая навсегда в холодное такое небо, ты будешь оглядываться на землю, а на ней ничего уже не разглядеть, она мерцает себе, как звездочка, и ничего не разглядеть в ее лучиках. Или, если вы такого страха не знаете, то еще есть страх серой стены в городе, стены без отверстий, в серых громадных узорах, и от страха делается перед ней безнадежно и так печально, как только в детстве, и хочется прислониться к этой стене и поплакать, как в детстве, потому что ну до чего же ты один-одинешенек вот тут, но где там тебе поплакать — от детства-то тоже одни лучики-лучики, а больше ничего не видать, и ты должен вспомнить, что на тебе приличное плотное пальто из черт его знает, забыл, какой материи, и зеленая шляпа, и вообще фу-ты ну-ты, какой ты, так что вот так — где там тебе тут. Одна смехота, как вообразишь.
Но оглянемся на фигуру, которая появилась непонятно как в этой повести своей звериной мордой — такой мордой, как у зверя, когда он с закрытыми глазами и словно спит.
Фигура шла по улице неторопливо, с достоинством. Купила в киоске газету, почитала последнюю страницу, где спортивные новости, положила газету в карман пальто, потолкалась немного у ларька, купила пару соевых батончиков и сжевала их по ходу движения. Потом зашла во двор, посмотрела на тополь, там росший, на поленницу дров и на многочисленные окна, на их тесноту вокруг тополя и поднялась в квартиру Абакасова.
— Вы Абакасов? — спросила фигура.
— Да, — сказал Абакасов. — Вы ко мне?
— Хочу на тебя посмотреть, — сказала фигура и стала смотреть.
— Я вас, кажется, не знаю, — сказал Абакасов.
— Какое это имеет значение? — удивилась фигура. — Ну, какое это имеет значение.
— У вас дело ко мне? — спросил Абакасов.
— Никакого дела, — брезгливо сказала фигура. Абакасов стоял и старался вспомнить, а фигура смотрела на него некоторое время и сказала, насмотревшись:
— Вот ты, значит, какой.
— Какой? — спросил Абакасов.
— Оборотень, — сказала фигура, равнодушно пожевав губами и причмокнув углом рта. — Такой, как все.
— Что вам надо? — спросил Абакасов.
— Да ничего, — сказала фигура, пожав плечами. — Просто она сказала, что я похож на моль и спать она со мной не желает.
— Кто — она? — спросил Абакасов, и сердце его забилось, потому что испугалось скандала какого-нибудь, а он боялся скандалов, поскольку боялся за себя в скандалах, и по этой причине никогда их не имел.
— Да ты ее не знаешь, — сказала фигура. — Не волнуйся, я просто так зашел. Слушай, посмотри на меня. Ты не мог бы меня полюбить?
Абакасов стал смотреть честно, а фигура ждала неподвижно, сняв шляпу, подняв подбородок, выпрямившись.
— Нет, — сказал Абакасов. — Это очень непонятно. Кто вы, почему ко мне и почему полюбить?
— А мне все равно, — сказала фигура. — Мне совершенно наплевать, что ты понимаешь и чего нет. Фу, гадость какая. Что ты в душу ко мне лезешь?
— Вы спросили насчет полюбить, — сказал Абакасов.
— На что это мне? — изумилась фигура. — Чепуха какая-то! Придумал тоже!
Елена Петровна заглянула в комнату и увела фигуру к себе и оставила ночевать назло Абакасову, прочно лежавшему теперь в ее мозаике и чемодане и ненужному больше напрочь.
16. Прошлое из-за угла
Когда вы так молоды, что словно летите навстречу ветру, вокруг вас танцует хоровод лиц, и не каждому вы придаете надлежащее значение, а зря — каждый встречный плетет ниточку, и вокруг вашей судьбы получается ко времени зрелости затвердевший кокон, похожий на вас, как карикатура, а вам и невдомек.
— Я женюсь и уезжаю на Сахалин, — сказал Петя Гегель Абакасову.
— Счастливого пути, — сказал Абакасов и снова попытался что-то вспомнить и не смог.
Иногда, хоть и очень редко, в нашем городе совпадают воскресенье и солнце, и тогда все выходят на улицу, и везде становится тесно. Вышел и Абакасов с журналом «Природа» под мышкой и, размышляя, дошел до пригородного парка, где тоже было тесно.
Это было в конце весны, когда деревья пушисты, как цыплята, небо дрожит от солнечных лучей, сквозь мертвую траву прорастает живая и кусаются первые комары, а люди раздеваются навстречу солнцу до трикотажа, обнародуя перезимовавшие тела, не такие уж моложавые, как деревья и трава. А так как было очень тесно, особенно потому, что люди не стояли, а лежали и занимали больше места, то парк напоминал не то баню, не то поле боя, и деревья рвались вверх изо всех сил, вытягивая шеи, чтобы вздохнуть.
Вверх смотрел и Абакасов и потому не видел женщину, сидевшую на пне, и мальчика лет шестнадцати у ее ног, и не видел, как посмотрели на него глаза женщины, как еще беспомощнее повисли ее руки и как встал и пошел за ним следом мальчик.
Бывают среди женщин особенные, такие, у которых беспомощны руки и ноги, точно сделаны из ваты, хотя и красивы; а жизнь у таких волнуется только в обреченных глазах. Они молчаливы и покорны, а главное, доверчивы, так что для Христа и для Ганди они подходят вполне, а вы о них забываете, словно их и вовсе не было.
Мимо парка промчалась электричка, и странно было, что лежащие люди не запрыгали в разные от нее стороны, как лягушки. И неожиданно, будто из-за угла, встал перед Абакасовым этот мальчик и сказал:
— Здравствуй, отец.
Вот и пригодилась Абакасову его постоянная боевая готовность.
— Я? — спросил он.
— Да, — сказал мальчик.
— Да, — сказал Абакасов. — Да-да.
Они сидели в комнате у Абакасова на одном подоконнике после долгого разговора, и мальчик, осмотрев сокровища его души самозванными глазами молодости, теперь смотрел на черты его лица, и был этот воскресный день днем страшного суда для Абакасова. И в самом конце разговора мальчик спросил:
— И это все? Только ждал — и все?
— Я многое понял, — сказал Абакасов и слизнул с губ слово «сын».
— Ну и что? — спросил сын.
— А что? — спросил Абакасов.
— Ты эмигрант, — сказал сын, и Абакасов встал гордо, как капитан на мостике тонущего флагмана.
— Нет, — сказал Абакасов. — Я, наверно, сторож. Ночной сторож.
Сын рассматривал его морщины — ведь время, как дятел, долбит ваше лицо, пока вы летите навстречу ветру, а вам и невдомек, воображая, что молоды.
— Она не придет, — сказал сын. — Это я сам догадался, а она и не знает.
Странно, что у маленького Абакасова и такой хрупкой женщины был такой высокий сын.
— Да, — сказал Абакасов. — Наверно, все-таки сторож.
— А кому это было нужно? И сейчас? — спросил сын.
— Наверно, Богу, — сказал Абакасов и услышал от сына то, чего боялся:
— Это тут ни при чем. Не прячься за Бога.
Впервые за всю свою жизнь встал Абакасов на следующий день заурядно, не надевая доспехи и не побрившись, а только постояв перед зеркалом и посмотрев на себя в неслыханном удивлении. Он слышал «прощай», которое ему сказал неожиданный сын, и свет от этого прощай направлен был не в прошлое, нет.