Читать интересную книгу Однажды осмелиться… - Кудесова Ирина Александровна

Раз уж у самой большие буквы не выводятся… Вот он, Володик, давно понял, что нет их, больших букв. Или есть, но до них не дотянешься. И не надо думать, что признаться себе в этом не требует смелости. Правда часто требует смелости. Она часто некрасивая, на всех красивой не напасешься. Взял себя в руки, принял жизнь как есть — и можешь смотреть телевизор и в брюхо пиво подливать. Вот пиво — это та правда, которая красивая. Уже неплохо.

И — как оно получилось? — торчала она у Алены, и мать позвонила, говорит, только что дала ваш телефон какому-то типу, воспитанный: с Рождеством католическим поздравил «и дальнейшими праздниками», голос-баритон, хочет Оле работу предложить. И добавила — поосторожней будьте, кто в десять вечера работу предлагает. Как в воду глядела.

Вызвал Ольку, пришла недовольная, а через пару минут позвонил Шлыков. Поговорила с ним — расцвела, все повторяла — ну бывает же такое счастье… Даже к Алене больше не побежала: вдруг и дома стало хорошо. Шлыков сообщил, что звонит «по рекомендации с прошлой работы», уж не в «Глобусе» ли порекомендовали? Вот она, судьба: это он, Володик, гуляючи нашел «Глобус», а с ним и Шлыкова, в конечном-то счете.

Шлыков был тогда главным редактором несуществующего журнала. Сколачивал команду для «Холостяка», подвал этот выбивал, компьютеры покупал. Издательство, где он заправлял то ли финансами, то ли сбытом, согласилось вложиться в новый мужской журнал, нацеленный на молодых и свободных от обязательств. У них-то на журнальчики деньги имеются.

И сколько претензий! Ведь выпендриться надо. Поначалу думали назвать «Последний холостяк» (типа «застрелитесь все, а я до победного буду держаться — никому ничего не должен, никаких пут семейных, сам по себе, крутой»). Потом кого-то у них в команде (все, ясное дело, «не обремененные») осенило — быстренько утвердили логотип, из которого слово «последний» выпало естественным путем: журнал нарекли «Хоlаstяком». Ведь додуматься до этого бреда надо! Глаза сломаешь, пока прочтешь.

И такая она счастливая ходила, из «Дома и офиса» уволилась сразу, там отнеслись с пониманием, не она первая. Потом еще пару месяцев ей поминал, как она не желала спускаться от Алены, заявила в трубку: «Работу интересную на блюдечке принесли? А каемочку не заметил? Голубую?» И они обе засмеялись, он слышал, Алена тоже фыркала, дура набитая. «Дура набитая» — это он тогда себе сказал. А как он злился, когда Олька Алену на Новый год притащила! — не посмотрела, что родители придут и что вообще-то праздник семейный. Мало того, Алена привела малахольную «родственницу из Подмосковья». Олька, наивная, говорит: не скучать же им поодиночке. Да Алена с удовольствием «скучала» бы, но престарелый хахаль погряз в законных радостях и из дома вырваться мог только первого января.

Сидели все за столом, а потом Олька с Аленой пошли Степана укладывать и — нету их. Через полчаса отправился на поиски: полным ходом идет примерка шмоток. Всё, никто им не нужен. Посмотрел выразительно и дверь прикрыл. Вернулся за стол, отец уже хорош, петь порывается, мать тихо бесится. Да еще и у «родственницы из Подмосковья» рот не закрывается. Настроения никакого. Одна злость.

Спроси, к кому он Ольку больше ревнует — к Алене или к Шлыкову, не скажет. Со Шлыковым пока еще неизвестно что, увлечение, страсть, уляжется как не было. А к Алене она бежит по любому поводу, даже когда с ним, с Володиком, можно посидеть-подумать — нет, ей надо на двадцать первый этаж, «на минутку». И минутка в два часа растягивается. Причем Алена — кошка, которая сама по себе. Даже интересно было бы почитать, что она там пишет. Так ведь даже Ольке не показывает.

Одно время он был уверен, что Алена его не переносит — вот хоть бы раз зашла (на Новый год спустилась-таки, редчайший случай). И когда Олька про каемочку на блюдечке спросила, именно это взбесило — что рядом Алена фыркнула. Типа, он идиот. Или, мол, хочет Ольку выманить.

Может, и идиот — раз терпит все это. И выманивал бы, да бесполезно.

Надо бы подумать, что Шлыкову говорить и как бы перед ним не стушеваться. Да только пора уже.

Он расплатился и вышел.

9

— Не понимаю я тебя, Алена. Неужели тебе со старцем… весело?

Оленька, по обыкновению, сидела возле окна, таращилась на огоньки внизу. Алена так и говорила: «Ну что ты таращишься, ничего там нет, сядь, как человек, в кресло». Оленька отмахивалась, у нее-то в окошко — одни сугробы на козырьке да задник неоновой вывески со словом А…ЕТПА («К» не горит) и змеей, роняющей в чашу скупые капли яда.

— Как ты сказала? «Со старцем»?

Алена стояла в профиль — мыла посуду, — и было непонятно, задело ее или нет.

— «Со старцем»… — Алена фыркнула (она не смеялась, она фыркала, и Оленька ужасно любила эту ее манеру). — «Старец» твоему Володе сто очков вперед даст. Ты хоть с ним спишь?

Разные они были. Оленька открывалась тяжело, но привязывалась быстро, Алена — наоборот. Алена задавала свои прямые вопросы и не смущалась отвечать, когда ей той же монетой сдавали. Но все это — только на словах. На самом деле Алена зорко охраняла свое личное пространство, и Оленька чувствовала — есть темы, которые не надо поднимать. Нет, Алена не поморщится, ответит, но холодно или, чаще, цинично. О родителях она отозвалась сдержанно, похоже, к кому была привязана, так это к Нине, что числилась подругой и по совместительству бабушкой. У Алены была сестра, но они не общались. Тему семьи затрагивать не рекомендовалось. Стихи просить — тоже напрасный труд: натыкаешься на: «Зачем тебе?». Вроде бы и правда, не больно-то и надо, но как-то обидно получается. Осю — «старца» — Оленьке за четыре месяца так и не представили, хотя он бывал наездами раз в две-три недели, на день-другой. «Завтра Иосиф приезжает», — сообщала Алена, и это значило только, что вечерней посиделки не будет. Оленька напрашиваться на знакомство не решалась, да и к чему. Сидеть с «папиком» и беседовать о погоде. Но все равно было неприятно, что Алена — вот так. То есть спрашивать «Ты с ним спишь?» она тут как тут, а подпустить к себе поближе — ни-ни.

— Сплю. Изредка.

Алена фыркнула:

— Да уж. Не очень-то он у тебя аппетитный. Брюхо как у буддийского монаха, — она кивнула на стоящее на полочке нэцке.

Оленьке не нравился этот разговор. Будто в брюхе дело. Хотя оно, конечно, радости не прибавляет. И вообще, не о том она говорила, когда спросила, весело ли со «старцем».

— Я предпочла бы сорокалетнего с брюхом, нежели тощего за шестьдесят.

— Вижу, как ты предпочитаешь. Изредка.

Любила Алена все к банальности свести. И это раздражало. Потому что не койкой единой жив человек.

— Алена… Я о том, что люди с возрастом успокаиваются. Мне кажется, что в шестьдесят уже должна быть обременительной вся эта беготня — переезды из Нижнего в Москву, звонки, эсэмэски. «Тайны». Ты ни разу не попросила меня посидеть с Юлькой, — значит, вы и не ходите никуда. Вот я и спросила — весело ли тебе.

Алена молча домыла чашку, села в кресло. До тех пор, как Ося перевез их с Юлькой в Москву, ей уже приходилось отвечать на этот вопрос. Видимо, сам собой напрашивается.

— Ты читала Энн Секстон?

— Руководство по половой жизни для американских тинейджеров?

Алена фыркнула.

— Да, неподходящая фамилия для поэтессы. Она была ученицей Лоуэлла. Ну Лоуэлла-то ты знаешь?

Оленька кивнула, исходя из мысли, что не надо никого нервировать.

— Она была малость не в себе, Секстон, в психушке лежала, а лет в пятьдесят закрылась в гараже и отравилась выхлопными газами. И есть у нее стихотворение, «Храбрость» называется. Если найду в этом бардаке, дам тебе прочесть. Тебя касается. Так вот, там помимо прочего говорится о старости. Когда жизнь ценить начинаешь, когда все, может, в последний раз. Что-то типа: «Когда со старостью сведешь знакомство, каждая весна подобна станет острому мечу, любовь подобна будет лихорадке». Шестьдесят пять — это, конечно, не старость, но, знаешь, никто так отношениями со мной не дорожил. Никто так ярко не воспринимал все. Я для него подарок, с неба свалившийся. И если мы никуда не ходим, так ведь оттого, что нам друг друга хватает, да и времени у нас обычно немного, чего ж его терять. Знаешь… у нас вообще не так уж много времени, еще и поэтому он мне дорог. У меня, веришь ли, даже чувство вины перед ним какое-то.