В кабинет является еще одно лицо — высокий мужчине с крупными чертами лица южного типа, с несколько угловатыми, бурсацкими манерами и очень умными, под? купающими глазами. Это вице-канцлер граф Безбородко, бывший действительно когда-то бурсаком киевской академии. В руках у него папка с бумагами. На ходу он неловко кланяется.
— А! Александр Андреевич! С праздником, — приветствует его императрица. — Что у тебя там? Верно, депеши?
— Депеши, государыня, французские, сейчас курьер пригнал.
— Ну, что пишут?
— Франция ожидает от нас обстоятельного изъяснения о связи с нею…
— Какого еще ей обстоятельства! — вспылила императрица.
— Она, государыня, недовольна…
— Недовольна! Я знаю, это все проделки прусского двора.
Она встала и подошла к самому лицу докладчика.
— Ну, чем она недовольна?
— Она недовольна, ваше величество, кратким отзывом на ее предложение и требует…
— Она требует!.. Ну?
— Она просит, для медиации с Портою, на чем решимся мы остановиться в войне турецкой, подозревая des vues d'agrandissements,[15] по случаю отправления флота в Архипелаг.
Екатерина задумалась. Великий князь, воспользовавшись деловым разговором бабушки, ускользнул вместе с Нарышкиным и Захаром в другие апартаменты.
Екатерина прошлась по кабинету и опять остановилась против вице-канцлера.
— Я уверена, — сказала она, — такие мысли вперяет ей прусский двор, который желает взять кусок из Польши.[16]
Безбородко молчал. Он боялся перебивать размышления своей повелительницы, хорошо изучив ее женскую находчивость.
— Только же не удастся прусскому двору поймать окуня в мутной воде, — сказала наконец Екатерина весело. — Кстати, — улыбаясь, продолжала она, — тебе, как вице-канцлеру, предстоит немало хлопот с Австрией.
Безбородко опять молчал; как истый хохол, он не был разговорчив, но охотнее слушал других.
— Император Иосиф в плену, — сказала она весело.
— У кого, государыня? — спросил ошеломленный хохол.
— У Еропкина… На, прочти бумагу.
И она подала ему рапорт Еропкина о нашем злополучном герое, о бароне фон Вульфе. Затем подошла к своему столу, взглянула на исполинское яйцо, справилась тут же, который час, и сказала, обращаясь к Храповицкому, который давно сидел за своим столиком и усердно перлюстрировал почту:
— Что, ничего не нашел?
— Ничего, ваше величество.
— Так возьми перо и бумагу, а я тебе продиктую об этом Вульфе: надо его выслать из России… Он уже был раз замешан по делу Зановичей и Зорича.
Храповицкий приготовился писать.
— Пиши: "Петр Дмитриевич! На донесение ваше о случившемся происшествии у содержащегося под стражею иностранца Вульфа с секретарем нижнего надворного суда Смирновым…" Написал?
— Написал, государыня.
— Пиши дальше: "…не можем мы иного сказать, кроме одобрения резолюции, вами данной, примечая, что ежели бы лучший был присмотр за подстражными, то не могло бы и того случиться". Готово?
— Готово, ваше величество.
— Подай.
Храповицкий подал написанное. Императрица прочла, обмакнула перо в чернильницу и крупно подписалась: Екатерина.
В дверях показалась полная и красная физиономия Марии Савишны.
— Что, Савишна?
— Пора чесаться, государыня.
— Иду.
XIII. ИЗГНАННИК
Морозным зимним утром 1790 года из Москвы по смоленской дороге ехали, один за другим, два крытых дорожных возка, и тот и другой запряженные тройкой почтовых.
Неприглядна зимняя езда на лошадях. Неприглядны, однообразны, скучны до тоски открывающиеся глазам путника картины. Куда ни обратится взор, везде белые, слепящие глаз равнины. Овражки, бугорки, горки, жалкий кустарник, оголенный лес, на всем этом снег, как саван мертвеца. Вечно мертвая ель чернеет из-за хлопьев снега, как болезненные струпья на белом теле. Однообразная, тоскливая равнина тянется до самого горизонта, до края неба, которое тоже смотрит какою-то тускло-снежною пеленою, из которой при порывах ветра сыплется все тот же снег и снег. Изредка грубо, как-то удушливо каркая, в холодном воздухе пронесется ворона, словно и она ищет улететь куда-нибудь из этого снежного царства. Стебли засохшего бурьяна, торчащие из снега, кажутся такими жалкими, покинутыми.
Однообразно, тоскливо позвякивают колокольчики под дугами коренных. Визг полозьев отдается в сердце, словно бы и тем стало снежно и холодно.
Плотно закутавшись в медвежью шубу и надвинув почти до глаз бобровую шапку, скучающими глазами глядит на белую равнину из переднего возка белокурый мужчина, и в глазах этих как бы отражается воспоминание о других местах, о других картинах. Рядом с ним сидит молодая женщина в богатой куньей шубке, с головою, плотно укутанною белым пуховым платком. Красивые черные глаза ее, видимо, заплаканы.
— А ты весной упроси мужа за границу, на воды, — говорит мужчина, украдкой взглядывая на свою спутницу.
— Нет, муж не поедет, он догадается, — грустно отвечает женщина.
— Почему же ты думаешь?
— Я его знаю: он и то упрекал меня этим.
— Как упрекал?
— Он говорил: ты бы, наверное, говорит, ускакала за своим любовником, да только никто тебе, говорит, паспорта не даст.
Читатель догадался, конечно, что это были фон Вульф и Ляпунова.
По определению сената, утвержденному императрицей, фон Вульф высылается из России, с тем чтобы впредь никогда в нее не въезжать. Ляпунова была в отчаянии. Более года она не осушала глаз, пока ее возлюбленный судился и сидел под арестом. Но тогда она хоть надеялась, что рано ли, поздно ли, а увидит его. Теперь же она расставалась с ним навеки. Ей казалось, что она не перенесет этой потери. Как ни бдительно следил за ней старый, ревнивый муж, однако ей удалось усыпить его подозрительность, и теперь она вырвалась, чтобы проводить своего идола, чтобы хоть лишний часок побыть с ним, видеть его, слышать его голос. Вот почему она теперь и ехала с ним в одном возке. Но дальние проводы — лишние слезы: почти всю дорогу она проплакала.
В другом возке тоже сидели двое, мужчина и женщина, скорее девочка, очень молоденькая девушка. Мужчина был полицейский офицер, командированный Еропкиным для сопровождения Вульфа до границы, а девушка — это Дуня Бубнова, воспитанница Ляпуновой.
— А помнишь Крым? — снова заговорил фон Вульф, желая развлечь свою спутницу.
— Да, — отвечала она, — разве можно это забыть?
— Правда… А здесь-то, куда ни глянешь, куда как непригоже! Там и теперь, поди, тепло.
— А помнишь, как ты доставал мне молоденькую чайку?