Холмы Мараунай красны от красного цвета слагающих их эффузивов, но что из того? Не стоит переубеждать Васю. В Старике просыпается кадровый военный.
— Неужто правда, и сейчас кости?
— Правда.
— А луки, шлемы, всякие там панцири?
— Панцири одевают только трусы. Так говорили чукчи.
…А ну их с этими войнами. Мирным холодом дышит на нас чукотская земля. Бормочут утки. Нейтлин покрыт темными морщинами ложбин, манит к себе зелень склонов.
Утром мы уходим. Старик похож на закованного в олений мех рыцаря Севера. Вася одну за другой кидает в лодку рыбьи пластины. «Чукчанка» выходит в море. Крохотная фигурка долго стоит на берегу, закиданном водорослями и плавником. У меня чуть тоскливо сжимается сердце. Это надо видеть и надо понять. Кулики, пожилой маленький человечек, море, избушка, собаки. Ласковая птичья и рыбья земля.
Лодка, покачиваясь, вздымается на пологих волнах. Утки со свистом режут воздух. Ажурное дерево маяков темнеет на фоне белесого неба.
Через тридцать километров мы входим в устье Чауна. Две косы, заходящие одна за другую, как огромные речные челюсти скрывают его от моря. С моря устья не видно, и лишь после поворота открывается широкое горло реки. Чайки налетают с прибрежных озер, то здесь, то там высовываются из воды поплавки нерпичьих голов. Видимо, начался обратный ход рыбы из моря в реку и нерпы, как всегда в это время года, густой цепью перегораживают устье.
Усть-Чаун. Несколько слепленных из досок, фанеры и дерна домиков приткнулись на берегу. Сарай для рыбы, бочки из-под горючего. Мелкий чукотский дождь сыплет сверху. Очень тепло. В Усть-Чауне почти никого нет: идет рыба и люди на промысле. Старый знакомец, бригадир Мато, выходит нам навстречу.
— Привет, бродяги, — здоровается Мато.
— Привет, рыболовный бог. Ну как, усы еще целы?
— Пока целы, — смеется Мато. — А вы никак в чукчи перешли?
— Если примут — переходим.
Прошлый год Мато поспорил под горячую руку, что если бригада наловит рыбы меньше других, он сбреет свои знаменитые усы. Мато высок и широкоплеч. Ему бы здорово пошла кухлянка и узкие нерпичьи штаны, какие носят большинство рыбаков-чукчей. Но Мато предпочитает щеголять в пиджаке.
И снова толкуем о рыбе, о ставных сетях, о неводах, о лодках, о моторах.
…Здесь водится розовая чайка. Вероятно, каждый живший в Арктике слыхал об этой необычной птице. О розовой чайке писал Нансен. Мечта каждого полярника хоть раз в жизни увидать розовую чайку. Долгое время эта птица была загадкой для орнитологов. Почти каждая полярная экспедиция писала о встречах с ней, но никто не видал и не знал мест ее гнездовий. Только в 1901 году Бутурлину удалось отыскать гнездовья розовой чайки в непроходимой болотистой низине в устье Колымы. Это место гнездовий во всех орнитологических справочниках указывается как единственное. Но розовая чайка есть и на Чукотке.
Целый вечер мы бродили по тундровым озерам. Мягкая болотистая земля пружинила под ногами.
Все так же близко стоял темный массив Нейтлина. Тундра дышала запахом осоки, гниющих водорослей и сырости. Чайки были только на одном озере. Маленькие острокрылые птицы метались вокруг нас с неуверенным и испуганным криком. Очевидно, где-то поблизости были птенцы. У розовой чайки робкий изломанный полет, тихий голос. Увидеть ее окраску в воздухе довольно трудно; чтобы хорошо рассмотреть прославленный цвет оперения этой птицы, чайку надо убить. В прошлом году мы так и сделали. Я смотрел на удивительно розовые перья на груди, карминный клюв и лапки. Смотрел, как с тихим криком мечутся вокруг нас оставшиеся в живых, и дал себе слово никогда больше не стрелять в этих птиц. Каждому хочется иметь на своем письменном столе чучело розовой чайки. Для вдохновения. Но, возможно, лучшей памятью об Арктике будет та птица, которая до сих пор гнездится на озерах Усть-Чауна, которая не стала просто чучелом у тебя на столе. Здесь дело вкуса, если не считать, что и закон охраняет розовых чаек.
Мы вернулись к рыбакам уже поздно. Огромная алюминиевая кастрюля висела над костром. У костра колдовал Мато. Голец, нельма, чир, муксун, хариус, снова голец. Рыба летела в кастрюлю по одной ему известной пропорции. Старик, как специалист по приправам, пристроился рядом. Перец, лавровый лист, какая-то травка, снова перец, соль. Старик и Мато явно понимали друг друга. Мне оставалось только взять ложку и стать специалистом по опробованию.
Тревожно бормотали за рекой гуси. Гагары, как реактивные самолеты, резали воздух, возвращаясь в тундру. Честное слово, я понимаю тех чудаков, которые вместо отъезда на «материк» из года в год проводят отпуск здесь, на тихой усть-чаунской земле.
Земля куликов, проток и мамонтов— На мясорубке, что ли, эту реку крутили? — ворчит Старик, в очередной раз перекладывая руль. Действительно, река петляет, как пуганый заяц. Уже часа два мы крутимся возле одного и того же мерзлотного холма. Холм поворачивается к нам то одной, то другой стороной, как манекенщица, демонстрирующая платье, но упорно не желает удаляться. И так каждый день.
Райское плавание по стоячей воде кончилось. Мотор с трудом тянет против течения. Встревоженная река все чаще посылает нам навстречу отряды перекатов, быстрин, кружит голову бесчисленными поворотами. Мы отдыхаем на галечниковых косах. Зеленая лента кустарника затопила Чаун.
Мы давно уже потеряли ощущение времени и пространства. Только вода и кустарник. Где-то есть широкая и просторная тундра, где-то есть озера и горные долины. Иногда нам кажется, что мы пристали к коренному берегу. Мы продираемся сквозь кустарник, чертыхаемся и ползем на четвереньках, и все для того, чтобы через десять минут, через полчаса снова увидеть впереди воду. Остров! На той стороне тоже кусты. Если пересечь протоку и снова продраться сквозь кусты, снова увидишь следующую протоку и снова кусты. Так может продолжаться до тех пор, пока не потеряешь обратную дорогу к лодке. Острова усыпаны заячьим пометом, влажный песок испещрен тонкой паутиной птичьих следов. Невидимые журавли провожают нас печальными криками.
Мой Старик стал похож на взбалмошного ребенка.
— Рыба! — кричит он, и лодка утыкается носом в берег. На свет извлекается патентованное стальное удилище, бесчисленное число катушек с лесками и искусственные мушки. Уговаривать его плыть дальше бесполезно: глаза у Старика стекленеют, руки трясутся. Я ухожу осматривать очередной остров.
Кулики встречают и провожают меня по отмелям. У каждого человека есть слабость к какой-нибудь птице, мне нравятся кулики. Я люблю этих хлопотливых, хозяйственных и гостеприимных птах. Кулик пищит, крутится под ногами до тех пор, пока не передаст меня с рук на руки хозяину следующего участка косы. После этого кулик замолкает и долго смотрит вслед темным печальным глазом. Уж не обидел ли я его своим криком? Кажется, спокойный, безобидный человек? — думает кулик.
Я возвращаюсь обратно. Старика можно разыскать только по торчащему из куста удилищу. У ног его бьются хариусы.
Я смотрю на их предсмертную дрожь и философски говорю Старику:
— Вот так гибнут и люди, кидаясь на яркую подделку вроде твоих мушек… — В ответ слышится лишь легкое рычание. Мне приходится чуть не за ворот уводить зарвавшегося истребителя рыбьего царства. Сегодня на уху хватит, а завтра будет еще.
…Кажется, мы совсем уже излечились от серебряной лихорадки. Во всяком случае, о Пилахуэрти Нейке мы говорим реже, чем месяц назад…
Еще день, и этот этап плаванья подходит к концу. Чаун становится все уже, все мельче и быстрее становятся протоки. Шестисильный «малыш» ревет на перекатах с надсадным воем, иногда по нескольку минут мы стоим на полном ходу напротив одного и того же куста. Почти постоянно приходится пускать в ход шесты. С непривычки эта работа на неустойчивой лодке выматывает мгновенно. Мозольные волдыри не сходят с рук. Мы уже пару раз били винт о камни. Запасного винта у нас нет.
— Завтра последний переход, — объявляю я вечером Старику. — Иначе мы сожжем весь бензин и попортим винт. Не на чем будет возвращаться…