Мразь!
Чтобы я, боевой офицер МС, пополз ТУДА с жалобой на моего командира?.. Я даже задохнулся, не находя, что ответить, вышел из приемной и (благо, что был в штатском) ахнул дверью так, что загудело на весь штаб.
Сволочь. Все адъютанты — сволочи.
Дойдя скорым шагом до лестницы, я несколько успокоился. Не принимаешь — не надо. Обойдусь. В контору я, в конце концов, могу написать. А вот зайти в ТОТ кабинет действительно стоит: пускай ОНИ поставят на письме свою отметку, и в таком вот виде я пошлю письмо хозяину. Тогда он никуда не денется — и выплатит, и переоформит, как миленький.
Может, чижик-пыжик именно это и имел в виду? Что ж, может быть, и так. Все равно гаденыш. Холуй.
Я медленно спустился на второй этаж, все еще размышляя: стоит ли? Чем реже ТУДА заходишь, тем совесть чище…
Особый отдел был в другом конце коридора, за поворотом, а перед поворотом усматривалось некоторое скопление резервистов. Как и я, никто из них не был экипирован, и все мы пока пребывали в одном и том же звании штатский. И каждому, похоже, зачем-то понадобилось ТУДА, поскольку скопление являло собой подобие очереди. Странно.
Слишком много странного сегодня в штабе. Пустой, аж гулкий первый этаж — не бывает такой пустоты на хозяйственном этаже в день призыва. Ни очередей, ни беготни с пакетами, ни командирского рыка из-за дверей на третьем, начальственном — словно никто и не транслировал повесток сегодня ночью. Ни одного автобуса на огороженной стоянке возле штаба, ни одного тягача с боевым довольствием, ни одного фургона с вещевым и сухпайками. Конечно, их надлежит подгонять за два-три часа до отправки — но обычно подгоняют загодя. И очередь ТУДА… Ладно, с этим разберемся. Наконец, почему-то запертый актовый зал — он же гипнотренажный.
Проходя мимо двери с табличкой «14», я еще раз подергал ручку. Дверь была заперта. И такая тишина внутри, что одно из двух: либо там ни души, пыль на пультах и дохлые тараканы в углах, либо наоборот — в битком набитом зале идет глубокий инструктаж. Самый глубокий, на грани комы — когда инструктируемый не то что не храпит, а почти и не дышит.
Я выпустил ручку двери с табличкой «14» и снова посмотрел в ТОТ конец коридора, где перед поворотом переминались с ноги на ногу мои сослуживцы в штатском. Узнал моего заместителя, поручика Самохвалова. Узнал командира первой полуроты, капитана Рогозина. Кажется, узнал штаб-майора Проценко и его адъютанта, прапорщика Станкового. И еще были знакомые фигуры из нашего дивизиона, в том числе — несколько рядовых. Последние старательно изображали непринужденность, поскольку тоже были в штатском.
Заметив толстый бритый затылок над круглыми, обтянутыми ватником плечами, я вздрогнул. Затылок явно принадлежал моему денщику, сержанту по фамилии Помазанник, который за глаза величал меня «нашим благородием», с глазу на глаз Витенькой, при подчиненных Виктором Георгиевичем и лишь в присутствии высокого начальства снисходил до уставных «господин капитан» и «капитан Тихомиров». Сержант был непривычно молчалив, подчеркнуто смиренен и демонстративно не вникал в беседу господ офицеров — держась, однако же, поближе к ним, а не к рядовой братии.
Впрочем, беседа господ офицеров состояла лишь из переглядываний и жестов. Переглядывания были осторожны, а жесты — скупы и маловразумительны. Не из-за Помазанника, разумеется, а из-за близости ТОГО кабинета.
Странно, что мой денщик оказался тут — и даже более чем странно. Ибо нечего ему тут делать, а надлежит ему пребывать в закрытом СОНАТОРИИ «Ключи», на принудлечении. Не далее как месяц тому назад сержант резерва МС гражданин Помазанник загремел туда по назначению Копыловской райинспекции Консилиума. Спустя две недели назначение было подтверждено инспекцией округа, и эта окончательная информация (вместе с фамилией моего нового денщика) была тогда же сообщена мне — как обычно, во сне, по военной трансляции.
И о Рогозине белый слон, помнится, говорил мне что-то печальное. Правда, в личном сне говорил, но все равно…
Короче говоря, я понял, что мне расхотелось присоединяться к очереди, явно обреченной на какие-то неприятности. До времени явки (я посмотрел на часы) добрых полчаса — тридцать четыре минуты, если быть точным. Буду-ка я лучше точным. Явлюсь-ка я лучше вовремя.
Нет, в самом деле: на кой мне ТУДА? Поставить отметку в письме? Так ведь оно, между прочим, еще не написано…
Обойдусь без отметки. Напишу в самолете. Или, еще лучше, не буду я ничего писать, а приснюсь хозяину оттуда, с места событий. Строго и сдержанно приснюсь — верхом на моем белом слоне, но без «козла» и прочих оскорблений, никак не совместимых с образом боевого офицера, ветерана двух миротворческих акций и уже участника третьей, а в мирной жизни — скромного и весьма одаренного (хотя хозяин этого не понимает) дизайнера-инструментальщика…
«Капитан Тихомиров! — сказал я себе, — никак ты трусишь?»
И ответил себе же: «Трушу, Виктор Георгиевич, трушу, Витенька. А кто же не трусит? Может быть, штаб-майор Проценко?»
ТАМ все трусят, ваше благородие, господин капитан, и вы это знаете.
Это вам, капитан Тихомиров, не Парамушир — квазибиотику истреблять. Это вам не Ашгабат — баррикады ракетами расстреливать. И это вам тем более не Рио де Жанейро — условно блокировать условные дивергентные точки в саванне, демонстрируя безусловные преимущества русской миротворческой тактики.
Это вам, сударь, обычный кабинет — бумажки подписывать. В правом нижнем углу, в конце типографской строки: «Содержание личного сна изложено верно». Или же, не приведи Господь, под другой, рукописной: «Факт отсутствия сновидений в период с такого-то по такое-то подтверждаю». И это еще не самая неприятная форма бланков, имеющихся ТАМ.
Обычный кабинет, обставленный обыденно и скупо. Обычный стол, с единственной бумагой и стилом. Обычный стул. Обычный человек напротив, одетый аккуратно и неброско, с усталыми и добрыми глазами на ничем не примечательном лице.
ТАМ все обычно. ТАМ ничто не удивляет и никто не удивляется. ТАМ знают все. Я не хочу ТУДА.
До поворота оставалось метров пятнадцать, когда поручик Самохвалов посмотрел в мою сторону и тоже узнал меня. Принужденно улыбаясь, я стал поднимать руку в приветственном жесте, но поручик повел себя странно: скользнул по мне нарочито равнодушным взглядом, вытянул губы дудкой и отвернулся.
«Поднимается ветер!» — после Парамушира мы с ним понимали друг друга с полукивка.
Не закончив приветственный жест, я свернул направо, распахнул дверь кабинета № 18 и вошел — так, будто именно сюда и направлялся. Слава Богу, дверь оказалась не запертой и отворилась бесшумно…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});