что изменилось в языческих инстинктах человека, несмотря на все христианские старания. Отчего это? Может ли от плохого человека произрасти что-то хорошее? Наверное, может, но я таких случаев не знаю…
Глава 4. Севилья
Десятого августа 1519 года, через год и пять месяцев после того, как Карл, будущий властелин Старого и Нового света, подписал договор с Магелланом, все пять судов покидают наконец севильский рейд, чтобы отправиться вниз по течению к Сан-Лукар де Баррамеда, где Гвадалквивир впадает в открытое море; там произойдет последнее испытание флотилии и будут приняты на борт последние запасы продовольствия. Но, в сущности, прощание уже свершилось: в церкви Санта-Мария де ла Виктория Магеллан, в присутствии всего экипажа и благоговейно созерцавшей это зрелище толпы, преклонил колена и, произнеся присягу, принял из рук коррехидора Санчо Мартинес де Лейва королевский штандарт… В Сан-Лукарской гавани, против дворца герцога Медина-Сидония, Магеллан производит последний смотр перед отплытием в неведомую даль…
Магеллан закончил свой обход. Со спокойной совестью может он сказать себе: всё, что смертный в состоянии рассчитать и предусмотреть, он рассчитал и предусмотрел. Но дерзновенное плавание бросает вызов высшим силам, не поддающимся земным расчетам и измерениям. Человек должен считаться и с наиболее вероятным финалом такого странствия: с тем, что он из него не возвратится. Поэтому Магеллан, претворив сначала свою волю в земное дело, за два дня до отплытия письменно излагает свою последнюю волю… Раньше, чем к людям и правительству, это глубоко волнующее завещание обращается ко «всемогущему Господу, повелителю нашему, чьей власти нет ни начала, ни конца». Свою последнюю волю Магеллан изъявляет, прежде всего, как верующий католик, затем — как дворянин, и только в самом конце завещания — как супруг и отец…
Последний долг на родине выполнен. В Севилье наступает прощание. Трепеща от волнения стоит перед Магелланом женщина, с которой он в течение полутора лет был впервые в жизни по-настоящему счастлив. На руках она держит рожденного ему сына. Рыдания сотрясают ее вторично отяжелевшее тело. Еще один, последний раз он обнимает ее… Затем скорее, чтобы от слез покинутой жены не дрогнуло сердце, — в лодку и вниз по течению к Сан-Лукару, где его ждет флотилия. Еще раз в скромной Сан-Лукарской церкви, предварительно исповедавшись, вместе со своей командой принимает причастие.
На рассвете 20 сентября 1519 года — эта дата войдет в мировую историю — с грохотом поднимаются якоря, паруса надуваются ветром, гремят орудийные выстрелы — прощальный привет исчезающей земле; началось великое странствие, дерзновеннейшее плавание во всей истории человечества.
Стефан Цвейг, «Магеллан»
* * *
Аделина пришла, можно сказать, неожиданно, позвонив всего лишь за полчаса, и мы с Томасом едва успели навести в квартире элементарный порядок. Томас неодобрительно наблюдал за моими стараниями, подозревая, что всё это кончится плохо, конечно же, для него. Отношения между ним и Аделиной с самого начала не заладились, причем виноват был в первую очередь Томас — он так отвратительно зашипел, когда она протянула руку для знакомства, что о дальнейшей дружбе не могло быть и речи. Правда, шипел Томас не зря, ибо худшие его опасения оправдались — он был выставлен на ночь сначала в коридор, а затем даже заперт на кухне вследствие непристойного поведения.
Аделина принесла толстый том поэзии Осипа Мандельштама и роман Александра Солженицына «В круге первом» — они были изданы какими-то заграничными издательствами и, судя по всему, контрабандно доставлены на родину. Она сказала: «Мандельштам — это мой подарок тебе, милый друг. А Солженицына прочитай как можно скорее — многие на очереди. Пожалуйста, не показывай ни того, ни другого своим приятелям по преферансу и алкоголю — понимаешь?» Я понимал… «Можно, я не буду читать этой ночью?» — спросил я, чтобы шутейно прояснить ситуацию. А она ответила: «Можешь попробовать, но, боюсь, у тебя это не получится». Я всё понимал, в том числе и то, что влезаю в определенную историю.
На самом деле, я не был ни диссидентом, ни шестидесятником. В шестидесятые годы был вначале слишком молод, а потом слишком незрел, чтобы принадлежать к этому удивительному движению. Главное, наверное, в том, что не было у меня тогда соответствующего окружения. Но безмозглым манкуртом всё же не стал — сумел самостоятельно понять, в какое уникальное время довелось жить, в каком гигантском прорыве пришлось хотя бы косвенно поучаствовать… «Солженицын недавно выслан из СССР за антисоветчину, чтение его романа тянет на срок, — прикидывал я. — Но, с другой стороны, прочитать Солженицына в порядке подготовки к заседанию Идеологической комиссии парткома — это круто!»
— Откуда у тебя такая литература?
— Не будь слишком любопытным, тем более — дураком. Такие вопросы не задают. Хочешь — читай, не хочешь — не читай и выброси, но забудь о том, кто тебе это принес. В случае чего — нашел на скамейке в ЦПКО или на помойке, где, мол, всему этому антисоветскому дерьму самое место.
— Твои друзья не берегут тебя. Кто они?
— Мои друзья при необходимости подтвердят, что мои любимые советские авторы — Горький, Фадеев, Шолохов и еще этот самый… Чапаев, а мой любимый роман «Как закалялась сталь». И что никаких других авторов и книг они у меня в руках отродясь не видели… Кстати, если захочешь, я познакомлю тебя с ними.
— Непременно познакомь. Судя по тебе, они нетривиальные личности. Это можно будет сделать после моей командировки.
— Когда ты уезжаешь?
— Еще не знаю, но, вероятно, где-то через пару месяцев.
Мы пили армянский коньяк, и Аделина спросила: «Хочешь, почитаю тебе стихи, а ты угадаешь автора?» Я молча кивнул, она достала несколько листков и начала распевно читать. С первых строк стало ясно, что это стихи о сталинских репрессиях, но я прежде не слышал их…
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Я был захвачен этим текстом, неожиданными образами и звуками той далекой эпохи, когда меня еще не было, музыкой и ритмом слов, наподобие повторяющейся мелодии трагической симфонии. Потрясающий финал поэмы, в котором автор жестко определила место для своего памятника прямо напротив входа в