чем может идти речь, Мурин бросил записку на стол и занялся кофием.
Одевшись, позавтракав, сложив и сунув записку от Ипполита себе за отворот, чтобы не забыть о ней совсем, он вышел из подъезда Демутовой гостиницы. Тучи висели низко, тяжесть обкладывала голову: был тот типично петербургский день, мокренький и темный, когда кажется, что ничего не удастся. Рядом затрещали колеса, Мурин удивленно увидел, что от поребрика набережной тронулась и подкатила к ступеням крыльца знакомая лошадь в знакомой упряжи.
— Ба! Андриан.
— А чего ты вылупился?
Мурину совестно стало:
— Да думал, вдруг ты передумал. Сам же сказал: утро вечера мудренее.
Тот заржал:
— Ага. Тут ты меня поддел. Полезай.
Мурин сурово обернулся на швейцара, чтобы тот не вздумал помогать. Андриан слегка покачал головой, глядя, как Мурин барахтается, но ничего на это не сказал, пока тот не утвердился на сиденье.
— Куда ж, барин?
— Я тебе не барин.
— Иди ты! А кто? Командир?
Мурин был не в настроении пикироваться:
— Поезжай в крепость. Надо расспросить Прошина об убитой девке.
— Колобок?! Это так ее звали?
Прошин поморгал, точно глазные яблоки были сцеплены с умственным механизмом и одно движение помогало завести другое. Но сейчас не особенно помогло.
— Да нечего мне о ней сказать…
Прошин сидел, сгорбившись, на застланной серым суконным одеялом арестантской койке. Локти на коленях, пальцы переплетены. Мурин привалился в углу спиной к шершавой стене, чтобы дать отдых раненой ноге. На столе лежал сверток, судя по душку, который проникал сквозь промасленную бумагу, там были объедки со вчерашнего. Чай в стакане был явно холодный: успел подернуться маслянистой радужной пленкой. Мурина осенило:
— Ты что, не завтракал?
— А?.. Что?
Прошин отмахнулся, как будто не вполне понял, о чем его спросили, еще поморгал:
— Так это ее… я убил?
— Так ты ее знал?
Он расцепил руки, сложил ковшом и спрятался в него лицом, прикрыл глаза:
— О Господи.
— Ты что, и этого не помнишь?
Прошин помотал головой:
— Знал.
Мурин почувствовал, что теряет терпение:
— В смысле — еб?
Прошин опять помотал головой:
— Я… не помню. Нет. Не еб.
— Ты ж только что не был уверен.
— А теперь уверен.
— Ты ж утверждаешь, что ничего не помнишь.
— Не помню. А тут уверен.
— С чего вдруг?
Прошин даже приподнялся:
— Никогда! Ни в страшном сне!
— «В страшном», — передразнил Мурин. — Как говорится, не бывает страшных баб, бывает мало водки. А ты, друг мой, в ту ночь так нажрался, что мог броситься и на мышиную нору.
— Нет, так нажраться я не мог.
Мурина удивила его категоричность.
— Так ты хоть что-то помнишь или нет?
Но Прошин опять только помотал головой:
— Не помню. Ничего.
Мурин стиснул зубы, чтобы не наброситься. Прошин глядел доверчиво:
— …Но есть внутреннее чувство. Не было у меня с ней ничего. Я уверен!
Мурин выругался.
— Объяснить не могу. — Прошин взмолился: — Не спрашивай. Убил или нет — я не знаю. А что не еб я ее — это точно. Не знаю почему. Знаю, и все. Уверен. Почему — не знаю. Не помню.
Мурин схватился за лоб.
— Уф, я сам так скоро с ума сойду. То ты знаешь, то не знаешь. То помнишь, то не помнишь… Ладно.
— Я ее не еб. Это точно. Хоть убей.
— Хорошо. Не еб. Так пока и оставим.
Мурин отлепился от стены. От движения сложенный листок выскользнул из-за отворота, спланировал на пол. Прошин суетливо подцепил его, протянул. Мурин запихал записку Ипполита себе в рукав. Она вдруг подала ему идею: о человеке многое можно сказать по бумагам, которые он о себе оставляет. Где был, с кем, когда, по какому поводу.
— Вот что. Позволь мне посмотреть твои бумаги…
Прошин заморгал:
— Какие? Да я писать не мастак. Что ты думаешь отыскать в моих бумагах?
— Сам не знаю. Вексель, счет, записка, письмо, расписка… У меня тоже вот — чувство. Вдруг найдется что-то, что прольет хоть какой-то свет на всю эту историю, что-то подскажет.
Прошин пожал плечами:
— Конечно. Скажи тетушке… Нет, сестрице лучше скажи, объясни как есть…
Мысль еще раз встретиться с мадемуазель Прошиной не наполнила Мурина восторгом.
— Вот еще… Сестрицу-то зачем беспокоить? С какой стати? Справлюсь!
Прошин схватил его за руку — глаза его повлажнели:
— Справься, Мурин. Умоляю. Справься.
Мурин похлопал другой рукой сверху, но слов не нашел. Только хмыкнул. Выпустил руку Прошина. Шагнул, запнулся о что-то мягкое, чуть не полетел с криком «Бля!», но Прошин успел его поймать в объятия и выровнять.
— Бля… — у Мурина запоздало заколотилось сердце. — Тут у тебя убиться недолго.
— А, это платье мое грязное. Извини. Сейчас. — Прошин пнул узел с пути. В узенькой камере вариантов было немного.
Мурин попытался подбодрить его шуткой:
— Гляжу, обслуживание тут в номерах — так себе. Стирку не дождешься.
Прошин нервно хохотнул. Стал ногой заталкивать под койку. Мурин наклонился, схватил узел:
— Давай заберу. Пока кто-нибудь башку тут себе не разбил.
Выйдя из камеры Прошина, Мурин притворил дверь. Она была не заперта. Первые страсти улеглись, все вспомнили, что Прошин был, по общему разумению, то, что у англичан называется «джентльмен»: не предполагалось, что он способен на такой бесчестный поступок, как побег из тюрьмы.
Караульного Мурин нашел в чисто выметенной комнатке у самого выхода. Она почти не отличалась от той, в которой держали Прошина. Разве была попросторнее или казалась такой от того лишь, что в ней не было кровати. И еще решетки на окне не было. На подоконнике стояла клетка с канарейкой. Караульный кормил птичку. Просовывал крошки между прутьями и посвистывал, с головой уйдя в это идиллическое занятие, столь несовместимое с его мрачным ремеслом. Мурин прочистил горло. Караульный вздрогнул, уронил крошку, птица с шорохом порхнула, задев прутья. Караульный вытянулся во фрунт, обозначив, что полностью перешел к своей официальной ипостаси.
— Развели тут свинарник. — Мурин бросил узел на пол. — Что здесь тебе, каторжник, что ли? Здесь дворянин и офицер. Изволь прибрать.
На лице у того появилось умоляющее выражение.
— Видите ли, ваш блародие…
— Что? — сдвинул брови Мурин. — Исполняй немедленно!
Тот не двинулся и вдруг перешел на шепот:
— Ваш блародие. Да я б… Не приказано.
— Что ты мелешь? В комнате свинство. Завтрак не подан! Святым духом, по-твоему, офицеру питаться?
— Да ведь…
— Изволь поставить чай и подать ему немедленно завтрак!
Но ни сердитый приказ, ни грозная харя не возымели на караульного никакого действия. Он не шевельнулся, на лице — замешательство. Мурин заревел так, что на лбу вздулись жилы:
— Сию секунду! Марш!