бы борьбу с одной ложной серьезностью с помощью другой. Поэтому критика «цинического разума» аргументирует имманентно и «диалектически»; она, окидывая взглядом ход Просвещения, вспоминает, воспроизводит, обобщает его внутренние противоречия и повторяет ироническую «работу над Сверх-Я» или, лучше сказать, полемическую «работу над идеалом», которая неотвратимо должна возникать при господстве стратегических субъективностей в разделенных на классы и милитаризованных обществах. При этом нас занимает «культуркампф», «война в культуре» за великие идеалы, значимость или ничтожность которых имеет решающее значение для существования или распада личностной или коллективной целостности: мужество; легитимность власти; любовь; искусство исцеления; признание ценности живого и жизненного; истина; аутентичность; следование полученным из опыта познаниям; справедливость обмена, – в этой последовательности мы феноменологически изобразили различные ценностные миры с их внутренними разломами и конфликтами. Нужно однажды без всяких оговорок всерьез принять эти идеалы, чтобы оказаться в состоянии проследить за драмой, которую вызвало создание киническим сопротивлением соответствующих им сатирических представлений, и за трагикомедией их самоопровержения, которое повлек серьезный цинизм воли к власти и воли к прибыли. Тому, кто никогда не уважал эти идеалы и ориентировался на их неоднозначность, будучи неоднозначным сам, отнюдь не бросится в глаза необходимость поставленных здесь вопросов: откуда возникают эти неоднозначности и какие познания заставили потускнеть некогда без особых проблем «сиявший» свет Просвещения, превратив его в сверхпроблематичный, обманчивый полумрак позднего модерна. Потому критика субъективного разума как стратегического разума, а стратегического разума – как цинического «разума» движется, странствуя, подобно Одиссею, чрезвычайно извилистыми путями амбивалентностей, которые с нашим приближением к современности все более и более сплетаются в угрожающе-сложную путаницу.
«Sapere aude![388] Имей мужество пользоваться своим собственным рассудком! Таков, следовательно, девиз Просвещения», – так сформулировал Иммануил Кант в своем известном произведении «Что такое Просвещение?» (1784) лозунг еще уверенного в себе, свойственного Новому времени субъективного учения о разуме. Со скептическим оптимизмом этот разум считал себя способным посредством субъективных усилий справиться с мировыми тенденциями, которые «пока еще» не складывались по меркам разума. Способность знать самому, к которой призывал Кант, опирается на витальное качество мужества, которое не присуще современному отчаянию, испытываемому от «существующих отношений». Если Кант и запретил нам мысль об «объективных целях» в природе, то его философствование основывается хотя и не на признании того, что существует стоящий выше нас мировой разум, но на твердом убеждении в том, что разум может быть внесен нами в отношения, существующие в мире. И классическое Просвещение втайне рассчитывает на то, что «природа вещей» – так, будто она приготовилась повиноваться нашим целям, – уже проделала наибольшую часть пути навстречу усилиям субъективного разума. Тесно связывая употребление рассудка с мужественным доверием, Кант выдает свой секрет: хотя он и должен критически-дискретно ограничивать разум достижениями субъективности, в своем крайне критическом отношении к миру он полагается на великое негласное «встречное движение» природы в направлении к разуму. Мужество – это то, что позволяет просветительскому мышлению мыслить о разумном руководстве отношениями, существующими в мире. Оно указывает на то недеяние и пассивное приятие, в которое должно чувствовать себя структурно включенным и действие Просвещения. То, что сулит Просвещению удачу, – это его структура мужественно-спонтанного пассивного позволения себе мыслить и делать, которое основано на вере в то, что наше познание и действие не проходят слепо-субъективно мимо всех тенденций реальной действительности, но творчески и сообразно вещам присоединяются к устремлениям и силам мира, чтобы в конечном счете «сделать из этого нечто большее» – в смысле достижения разумных целей.
Сегодняшнее фрустрированное историей чувство жизни не может больше верить в это, памятуя о случившихся мировых катастрофах и видя угрозу мировой катастрофы в будущем. Часто оказывается крайне немужественным «пользоваться собственным разумом». В значительной степени утратив свое мужество быть разумными, наследники Просвещения стали сегодня нервозными, терзаются сомнениями и стремительно утрачивают иллюзии на пути к глобальному цинизму; упоминания об идеалах гуманной культуры, как кажется, переносимы сегодня только в форме иронической насмешки и отречения от них. Цинизм как просвещенное ложное сознание стал закоренело-двойственным «умом», который отбросил мужество, a priori считает обманом все постулаты и думает только о том, чтобы хоть как-то перебиться. Тот, кто смеется последним, смеется как при плевральном шоке. Циническое сознание суммирует весь «скверный опыт» всех времен и признает значимость только бесперспективного «одного и того же» упрямых фактов. Современный цинизм – это клубок, в который сплелись все «змеиные извивы неморального учения о том, как быть „умным“» (Кант И. К вечному миру). В неоцинической позиции находят свое завершение всемирно-исторические процессы научения горьким опытом. Они впечатали в наши больные опытом сознания следы ледяного холода экономического обмена, мировых войн и самоопровержения идеалов. Оп-ля, мы живы; оп-ля, мы продаемся; оп-ля, мы вооружаемся; тот, кто умрет раньше, сэкономит на взносах в пенсионный фонд. Таким образом, цинизм гарантирует расширенное воспроизводство прошлого на новейшем уровне, который все хуже и хуже. Поэтому таким спросом пользуются пророчества скорого конца света, который будет устроен нашими собственными умелыми руками; «имей мужество воспользоваться своей собственной бомбой». Словно в горячечном бреду, цинически расторможенный реализм говорит нам правду, предостерегая нас от самих себя. В мрачном опьянении страхом панические субъективизмы кочуют по средствам массовой информации и говорят о конце света: «Посмотрите, посмотрите, какие странные времена и какие странные у них дети: мы». Разве мы не стали такими, какими представлял нас Декарт, – res cogitans в ракетах с самонаводящимися боеголовками? Разве каждый из нас – не отделенная вещь-для-тебя среди себе подобных? Мы – металлическое Я, превратившееся в блок Я, плутониевое Я, нейтронное Я, мы – граждане бункеров и бомбоубежищ, артиллерийские субъекты, ракетные рантье, пушечные акционеры, лемуры безопасности, танковые пенсионеры, апокалипсические ники вынужденной необходимости и «фантомы» пацифизма, ратующие за лучшее в духе ядерной этики свободного стиля. Только величайшее бесстыдство еще может найти слова, чтобы сказать о реальном положении дел. Только анархическая запущенность и безнадзорность еще может найти выражения, способные описать нормальность современников. Как во времена Диогена, столпы системы утратили свое самосознание в окружении того, что кажется безумным. У них остался только выбор между ложным самопознанием в коллективном самоубийстве и самоубийством ложной субъективности в действительном самопознании.
«Sapere aude!» остается девизом такого Просвещения, которое и в двойственном сумеречном свете самых что ни на есть современных опасностей не позволяет запугать себя катастрофами. Только из его мужества еще может развиться будущее, которое было бы чем-то большим, чем расширенным воспроизводством самого скверного прошлого. Такое мужество питается столь обмелевшими потоками воспоминаний о спонтанной, никем не сделанной способности жизни «быть в порядке». Там, где пытались сказать свое слово старые учения об