Читать интересную книгу Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира - Анри де Кок

– Но я не пил этого ликера?

– К чему же ты стал бы его пить?

Данглад спросил Чианг-Гоа о её детстве, о том, справедлив ли рассказ о её жизни и т. п. она подтвердила всё, говоря, что знает об этом из рассказов посторонних, а сама ничего не помнит.

Она долго и много рассказывала ему. Она говорила ему о своем младенчестве, о том как из неё хотели сделать жрицу и т. п. Данглад оставил её на половине рассказа.

* * *

Сам Геркулес уснул на груди Омфалы. Когда поднялась завеса дня, Данглад заснул в объятиях Чианг-Гоа. Когда он открыл глаза, он был один. Он взглянул на свои часы: было четыре часа.

Самый смышлёный имеет свою слабую сторону. Слабая сторона Данглада заключалась в самолюбии.

«Без сомнения, говорил он самому себе, д’Ассеньяк еще спит теперь, где-нибудь в этом доме… Если б я мог раньше его вернуться домой, это избавило бы меня от необходимости лгать».

Рассуждая таким образом, Данглад соскочил с постели, и стал одеваться, когда вошла молодая японка, при виде которой он не мог удержаться от улыбки, вспомнив, что быть может эта та самая Чианг-Гоа, с которой его друг разделял наслаждения ночи, и которая снова принялась за занятия служанки.

– После всего, спасает вера! – заключил Данглад.

Он последовал за служанкой, которая, как он полагал, имела приказание проводить его к госпоже. На самом деле Чианг-Гоа дожидалась его на одной из террас, уставленной цветами, с которой открывался вид на бухту Иеддо.

Вследствие поэтической фантазии, ради прощания с тем, с кем она говорила о своей родной стране, Чианг-Гоа надела свой отечественный костюм. Он созерцал её в восхищении. В этом китайском костюме, с кокетливо нескромным корсажем, – то была новая женщина.

– Вы хотите, чтоб я сожалел о вас? – сказал он.

– Я хочу, чтоб вы не так скоро забыли обо мне.

С минуту они оставались задумчивыми и безмолвными; наконец сорвав, ветку жимолости, она подала её ему и сказала:

– Возьмите. И если я не покажусь вам очень требовательной, то взамен этого цветка, как воспоминание обо мне, вы мне дадите, как воспоминание о вас.

– Что?

– Это…

Она глядела на перстень, совершенно простой, который Данглад носил на мизинце левой руки. То также было воспоминанием, – подарок его первой любовницы.

Но разве можно было отказать?

И кольцо, данное парижанкой, перешло на руку Чианг-Гоа.

– Благодарю, – радостно сказала она и добавила: – я не советую вам быть скромным относительно происшествий этой ночи… Я вам только говорю, что если некоторые из вельмож Иеддо могли бы подумать, что они были мною обмануты, – завтра я была бы мёртвой.

– Не бойтесь! – живо возразил Данглад. – Даже мой друг ничего не узнает. И именно потому я хочу раньше него оставить ваш дом. Встретив меня уже в квартире, он не подумает, что…

– Вы провели ночь со мною. Я предвидела ваше желание и распорядилась так, чтоб г-н д’Ассеньяк проспал долее вашего.

Данглад сделал движение беспокойства…

– О! – продолжала Чианг-Гоа, – моё средство вовсе неопасно. То просто аромат, который сожгли в его комнате. Как только откроют окно, – аромат улетучится, и он проснется без страданий. Прощайте же! Когда вы оставляете Иеддо?

– Дня через три или четыре.

– Через три или четыре дня! Мы могли бы, если б вы желали… но за мной шпионят… я боюсь…

– Нет!.. Нет!.. Ночь, подобная нынешней не повторится!.. Прощай навсегда, Чианг-Гоа.

– Навсегда? Кто знает?..

– Как?..

– Глупость! Не придавай значения моим словам!.. Прощай!.. Я люблю тебя! – послышался последний поцелуй, заглушивший эти слова.

Готовясь уйти, Данглад был остановлен мыслью о том, платить или не платить пятьсот франков. Платить могло быть неловко: она отдалась ему по любви. Не платить – тоже. Он отыскал середину: уходя, он бросил служанке кошелек с золотом, сказав:

– Возьми, милая, и купи себе безделушек.

Копия вскрикнула от радости.

Модель поблагодарила нежной улыбкой.

Вскоре д’Ассеньяк и Данглад возвратились во Францию. Когда они уезжали из Иеддо, три вздоха вылетели из трех грудей. Эти вздохи были вздохами воспоминаний. Д’Ассеньяк и сэр Гунчтон вспоминали о куртизанке; Данглад – о женщине.

ЭПИЛОГ

Всё это происходило в 1863 году.

В 1867 году Эдуард Данглад получил записку. Податель ожидал ответа. Наскучив беспокойством, Данглад быстро сломал печать. Но едва он прочел подпись, как выражение нетерпения сменилось невыразимым удивлением. Письмо было от Чианг-Гоа.

Чианг-Гоа была в Париже!.. Она жила в большом отеле.

Вот содержание письма, написанного по-английски:

«Друг!..

Когда ты мне сказал: «Прощай навсегда!» Помнишь ли, что я ответила тебе: «Кто знает?» И когда, изумлённый моим восклицанием, ты спросил объяснения, я отвечала: «Безумная мысль!.. Не обращай на меня внимания!» Мой друг, эта безумная идея стала серьёзной вещью. Уже четыре года я мечтала о приезде во Францию; представился случай, и я им воспользовалась: я отправилась в свите Тайкуна[43]… Я во Франции… Я в Париже!.. Хочешь ты пожать мне руку? Я буду тебе благодарна!..»

Чианг-Гоа

Прочитав эти строки, Данглад без размышления, написал ответ Бриллианту Иеддо:

«Сегодня вечером, в девять часов, я буду у тебя…»

Точный, подобно кредитору, которому обещали заплатить в девять часов, – художник явился в «Гранд-Отель», где спросил Чианг-Гоа, – находящуюся в свите Тайкуна.

Приказания были уже отданы; он был немедленно введен.

Чианг-Гоа сидела в кресле, в маленькой зале. Когда вошел Данглад, она встала и протянула ему руки.

Но артиста поразила та заботливость, с какою было закрыто лицо Чианг-Гоа, и освещение этой залы одной только лампой с абажуром, находившейся в углу.

По примеру японских бандитов, верхняя часть её лица была закрыта чёрным крепом и, кроме того, как будто этот род маски казался ей ещё недостаточным, она носила на голове ещё вуаль, так же черную, попадавшую по крайней мере на палец ниже глаз.

Надо было услыхать и узнать голос, чтоб быть уверенным, что этот призрак на самом деле прекрасная Чианг-Гоа.

– Вы очень любезны, что явились, сказала китаянка французу. – И, показав ему руку, добавила: – Смотрите; ваше кольцо не покидало меня. А ветка жимолости?..

– Она у меня.

– Правда?..

– Клянусь! Она засохла, увяла, но…

– Но всё, увы! увядает…

– А когда вы приехали?..

– Вчера.

– А останетесь?

– На месяц или два. Это будет зависеть от воли Тайкуна. О! я с большим трудом смогла быть причислена к его свите!..

– Почему? Разве ваши желания не закон для всего Иеддо?..

Чианг-Гоа не отвечала Дангладу, но ему показалось, что она подавила вздох.

Наступило молчание. Против воли Данглад, чувствуя себя стесненным той преградой, которая заслоняла от его взоров лицо молодой женщины, не осмеливался спросить о причине этой необыкновенной предосторожности. Он подозревал, что причина была важная, быть может, жестокая…

Но даже из вежливости он не мог оставаться постоянно безмолвным относительно этого предмета.

– К чему же ты скрываешь так свое лицо, Чианг-Гоа? спросил он почти смущенным голосом. – Из повиновения закону, предписанному японским женщинам в их отечестве?..

– Нет, для вас! Я скрываюсь из кокетства.

– Из кокетства?.. Вот странный способ быть кокеткой, когда прекрасна, – и не показываться друзьям.

– А если друг не испытает удовольствия при виде меня?.. Если я уже не хороша?..

– Полноте, вы шутите!..

– Я не шучу. Моя юность, мой друг, улетела!.. Я теперь старуха… Я увяла, как та ветка жимолости, которую я дала вам в Иеддо. О! женщины недолго молоды под нашим небом. В Европе, говорят, время уважает их… они ещё прекрасны и их любят и в тридцать, даже в сорок лет. Но мы… В восемнадцать – нам уже пятьдесят и на нас больше не смотрят.

Данглад замолчал; ему было трудно отрицать факт, свидетелем которого он не раз был в Индии.

– Хотите ли вы удостовериться в правде моих слов, или нет, – снова начала Чианг-Гоа. – Если образ мой остался приятным в вашем изображении, – вы не захотите, чтоб печальная действительность изгладила его из вашей памяти. Но я злоупотребляю вашим временем. Вас, быть может, ждут… Прощайте! И теперь навсегда!.. Я поступила как эгоистка… я хотела вас увидать… Я вас повидала и теперь буду счастлива… Простите меня!

Вместо всякого ответа Данглад наклонился к китаянке.

Лампа была далеко…

Он тихо опустил креп и поднял вуаль…

На секунду уста его слились с устами Чианг-Гоа, и она ещё могла думать, что достойна любви… Что она ещё молода и прекрасна…

Между нами, Дангладу ничего не стоило подарить этот поцелуй бедной восемнадцатилетней старушке…

* * *

Ида Сент-Эльм

Эту куртизанку справедливо можно назвать вдовой Великой армии, потому что в рядах французской армии Первой империи она набирала своих поклонников.