Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Но если в этом и было что-то особенное, то не настолько неизвестное. Непостижимым оставалось, однако, — так казалось Эди, — то странное единение с мирозданием, в котором юноша жил так естественно, как дерево, уходящее корнями в почву. И это было тем удивительнее, что Бене в противоположность своему отцу, судя по всему, не верил в потусторонний мир и в бессмертие души, а считал только возможным, что Бог мог решиться осуществить на исходе дней свое второе окончательное творение — воскресение из мертвых. «Не через плоть свою и не через дух свой, а только через сущность деяний своих войдет человек в вечность. И смысл этот в том, что если он праведный человек, Божий, то, значит, и вечный».

Все эти слова оставались пустыми для Эди, но постепенно он избавлялся от той нетерпимости, которую они поначалу вызывали в нем. И именно благодаря тому, что то, что говорил Бене, воспринималось им теперь не как изречения одного лица или даже постулаты некой секты, а как проявление человеческого естества со всеми свойственными ему противоречиями, — так, юноша боялся боли и звал мать, когда доктор Тарло слишком быстро срывал с него повязку, или испытывал страх перед минутой смерти, но никак не перед самой смертью. Он объяснял: «Поскольку смерть сама по себе пустота, то можно не придавать ей значения. Потому и убийство — действие, лишенное смысла. Я так хорошо увидел это во время того боя в лесу и потом, в штольне. Вы можете сами себе это доказать, доктор Рубин. Попробуйте как-нибудь описать любое сражение, и вы заметите, что все действия вкупе так мало значат и так безвидны, как слеза в океане».

— Я принес все сразу, — сказал Ройзен, без стука открывая дверь. Но Эди сделал ему знак, и тогда только Ройзен заметил, что юноша спит. Ройзен внес в комнату молоко, дрова, картошку, яблоки и хлеб.

Четыре яблока он положил на раскаленную плиту.

— Руки, — прошептал он, — руки у меня постоянно мерзнут, так и хочется сказать про малокровие.

— Глупости! — сказал Эди. — Поставь молоко на огонь. Ему нужно попить, когда он проснется.

— А я что делаю? Кастрюлю я поставлю посредине, а яблочки положу вокруг. Вот вы не знаете, а я знаю, что он их очень любит, когда они печеные, — сказал Мендл с вызовом.

— Это ты, Мендл? — спросил Бене, просыпаясь.

— Да, рабби, я все принес и яблочки положил печься. А потом я мелко-мелко порежу картошку и поджарю ее. Мне дали для вас кусочек масла. Это хорошие поляки, и они все хотят, чтобы вы поправились. Это ведь просто прекрасно, что католики испытывают уважение к рабби. Жена садовника — это она дала мне яблоки — говорит, что ее третий ребенок вроде бы и не болен, а ходить не может, просто так, без всякой на то причины. Она говорит, она думает, что все это от ее золовки, та не хотела, чтобы у них был третий ребенок. Она ничего не взяла за яблочки, а когда будут свежие овощи, то она и их тоже даст, а почему бы и нет, от чистого сердца, говорит она, вот если бы рабби только сжалился над ее бедным Войтеком, благословил его и произнес бы заклинание, отведя от него злые чары золовки, у которой дурной глаз. А теперь рабби нужно съесть яблочко, оно такое горяченькое и такое сочное, и молоко сейчас будет готово. И это ведь на самом деле несправедливо, почему именно Войтек садовника не может быть таким же, как все другие дети? Ему уже пять лет, такой прелестный ребенок, ползает по земле и не может решиться встать на ножки и пойти. Все люди кругом ходят, а он нет. Сердце сжимается, глядя на него, — вот я и спрашиваю, ну почему бы рабби…

— Хватит болтать! Подложи дров, а то молоко не закипит, — крикнул ему Эди.

— Оставьте его, доктор Рубин! — вмешался примирительно Бене. — Твои печеные яблочки действительно очень вкусные, Мендл. Так ты думаешь, я смогу помочь ребенку?

— А почему бы мне так не думать? Доктор не помог, и если какая-то там злая золовка сумела сглазить ребенка, то как же я могу поверить, что цадик Волыни не справится с ее чарами? Рабби сейчас нужно попить молочка, а потом я сбегаю вниз и приведу сюда женщину с ребенком, и все опять будет хорошо. Войтек будет ходить, его мать будет нам благодарна и разрешит мне поработать в ее доме, это мои руки, я же говорю, наверное, малокровие… Я пойду и скоро вернусь назад.

Через некоторое время он опять возник на пороге, широко распахнув дверь перед полной молодой женщиной. Она несла на руках мальчика, живые глазки которого с любопытством разглядывали помещение. В руке она держала калач с витой дужкой, она принесла его, по-видимому, в качестве презента. Бене кивнул ей и сказал:

— Вложи Войтеку хлеб в обе руки и поставь его на пол!

— Но он упадет, ваше благородие.

— Нет, Войтек, ты не упадешь, потому что ты должен принести мне хлеб. Мне нужен хлеб, я голоден, а ты, ты добрый мальчик, и ты хочешь мне помочь. Держи хлеб крепко обеими руками и иди ко мне!

Мальчик качнулся, вытянув вперед обе руки, словно бы искал опору, и, казалось, найдя ее в хлебе, сделал шаг вперед, помедлил и переставил другую ножку тоже, Бене манил его к себе, и Войтек, глядя то на хлеб, то на больного, медленно шел вперед. Наконец он достиг изголовья постели.

— Что ты сейчас сделал, Войтек? — спросил Бене и обхватил ручонки ребенка. Тот молчал.

— Ты шел, ты можешь ходить. Дай мне хлеб. Мендл даст тебе полешко, и ты пойдешь с ним к маме и отдашь ей его, потому что она любит тебя, а ты любишь ее.

Ребенок сделал так, как ему было приказано. Потом ему дали ложку. Он опять тронулся в путь и принес Бене ложку. Его мать кинулась к постели, опустилась на колени и забормотала:

— От позора и стыда избавил нас пан, от бесчестия. Пусть пан теперь благословит моего сына!

— Встань, женщина, перед человеком нельзя опускаться на колени. Войтек не ходил, потому что его мать слишком долго носила его на руках. А когда Войтеку позволили самому что-то нести, тогда он и захотел пойти. Как сказано, Бог посылает исцеление впереди болезни.

Он попросил Мендла дать ему печеное яблоко, произнес благословение и протянул по половинке яблока матери и ребенку.

— Пойдемте теперь, пани Белиньская, я вам все потом объясню, — сказал Ройзен жене садовника, которая все так и стояла, плача, и глядела на ребенка, как тот, держа ложку в вытянутых ручонках, неуверенными шажками ходил от открытой двери к постели и обратно. На лице его было написано удивление и гордость.

— О, как все хорошо получается, если рабби этого захочет, — воскликнул Мендл, когда вернулся вскоре назад. — Сейчас я поставлю сварить несколько яичек, они совсем свеженькие, мать Войтека навязала мне их. Руки у меня от них согреются, и я поиграю. Разве человеку много нужно? Каждые два, три дня одно чудо, скажу я вам, одно совсем маленькое, крошечное чудо, и все пойдет совсем по-другому, легко и приятно. Женщина сказала, я могу работать у нее в доме. А там тепло, там натоплено, как у больших вельмож…

— А разве у тебя не натоплено?

— Да как же можно там топить, когда там нет печки? Я ведь сплю на чердаке, собственно, это даже и не чердак вовсе, а…

— Тогда с сегодняшнего дня ты будешь спать здесь и здесь ткать свой ковер. Прости, что я не подумал об этом раньше.

Но Мендл предпочел остаться у себя. Он был со многими связан там, внизу, а отныне, после свершенного чуда, так и так все должно было пойти по-другому.

Он не ошибся. Не проходило и дня, чтобы он кого-нибудь не приводил к Бене. Весть распространилась мгновенно, что в монастыре объявился чудодей, один из тех раввинов, которым и католик может довериться, и тот отводит от людей злую судьбу. Тайна достигла сначала ушей тех, кто был связан с монастырем. Они торопились посетить монастырь, приносили монахиням и раввину подарки. Всем хотелось чуда, хотя бы маленького или, по крайней мере, действенного благословения.

Последние двадцать три дня его жизни пролетели для Бене быстро. Он заполнил их молениями за страждущих. Он выслушивал их произносимые шепотом жалобы так, как это имел обыкновение делать его отец: уделяя внимание не столько самой просьбе, сколько тому, что выдавало сущность просителя.

Он заметно ослаб за эти недели, но, несмотря на энергичные протесты Эди, не позволял отказывать никому, кто приходил побеседовать с ним. Впрочем, за порядком во всем следил Мендл. Он исполнял роль габая[182] — служки и распорядителя. Вполне вероятно, что он не возражал против того, чтобы аудиенции оплачивались. Он проникся важностью своей собственной персоны, добыл для себя каким-то образом вполне приличные темные одеяния, и все величали его пан Мендл. По отношению к Бене он вел себя еще более почтительно, чем прежде, и, казалось, был искренне рад каждому доброму слову, которым удостаивал его молодой раввин.

Эди надеялся, что вмешается врач и запретит это уродливое предпринимательство у постели тяжелобольного. Но доктор Тарло решительно отказался помешать Бене: