Читать интересную книгу Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

я всё и не хочу понимать… Хочу крикнуть, а крику-то нет… Ах, думаю! Упала на пол с размаха, тут и закричала…»

Предсмертную записку Оля оставила более чем странную: «Маменька, милая, простите меня за то, что я прекратила мой жизненный дебют. Огорчавшая вас Оля». Аркадию Долгорукому она кажется «юмористической», а Версилов, напротив, убеждён, что слова употреблены несчастной девушкой без всякого юмора — «простодушно и серьёзно», и это, мол, характерная черта нынешней молодёжи.

В образе-судьбе бедной домашней учительницы Оли писатель художественными средствами как бы исследовал-показал грань суицидальной темы, заявленной в «Дневнике писателя» 1873 г., — доведение до самоубийства, самоубийство вынужденное, самоубийство от нищеты, попранного человеческого достоинства, от безысходного отчаяния, сведение счётов с жизнью человека «униженного и оскорблённого». И выбор орудия самоказни естествен и обычен для подобных случаев — позорная петля. Как ни кощунственно это звучит, но, вероятно, Оля — одна из самых «совершенно-художественных» самоубийц Достоевского. Н. А. Некрасов, редактор «Отечественных записок», ещё не дочитав роман в рукописи до конца, приходит к автору своего журнала и товарищу юности, дабы выразить «свой восторг» (в письме к А. Г. Достоевской в Старую Руссу от 9 февраля 1875 г. Достоевский подчёркивает-выделяет эти два слова волнистой линией), а сцену самоубийства Оли он вообще находит «верхом совершенства». Сухарь Н. Н. Страхов в письме к автору «Подростка» эмоционально сообщает, что опубликованные главы имеют в столичной читающей публике несомненный успех и особо отмечает: «Эпизод повесившейся девушки удивительно хорош и вызвал всеобщие похвалы…» Один из самых внимательных читателей Достоевского, а с 1877 г. и его знакомый К. Н. Бестужев-Рюмин, историк, академик и общественный деятель, записывает в дневнике: «Читал <…> “Подростка” (что за гениальная история Оли!)…»

Да что читатели и слушатели (Достоевский не раз впоследствии читал отрывок из романа о смерти Оли на публичных чтениях) — критики, даже самые недоброжелательно настроенные к автору, почти единодушно отмечали историю Оли как несомненную удачу автора. Сам Достоевский, в 1876 г., готовя материалы для выпуска ДП, почти целиком посвящённого теме самоубийства, записывает в рабочей тетради: «Кстати рассказ о повесившейся в “Подростке”. К извинению его то, что я горжусь этим рассказом…»

Опискин Фома Фомич

«Село Степанчиково и его обитатели»

Приживальщик в доме Крахоткиных, а затем тиран в доме Ростаневых. О прошлом этого героя рассказчик Сергей Александрович пишет кратко: «Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик из хлеба — ни более, ни менее. Откуда он взялся — покрыто мраком неизвестности. Я, впрочем, нарочно делал справки и кое-что узнал о прежних обстоятельствах этого достопримечательного человека. Говорили, во-первых, что он когда-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется, “за правду”. Говорили ещё, что когда-то он занимался в Москве литературою. Мудрёного нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить помехою его литературной карьере. Но достоверно известно только то, что ему ничего не удалось и что, наконец, он принуждён был поступить к генералу в качестве чтеца и мученика. Не было унижения, которого бы он не перенёс из-за куска генеральского хлеба. Правда, впоследствии, по смерти генерала, когда сам Фома совершенно неожиданно сделался вдруг важным и чрезвычайным лицом, он не раз уверял нас всех, что, согласясь быть шутом, он великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал был его благодетель; что это был человек великий, непонятный и что одному ему, Фоме, доверял он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома, и изображал собою, по генеральскому востребованию, различных зверей и иные живые картины, то единственно, чтоб развлечь и развеселить удрученного болезнями страдальца и друга. Но уверения и толкования Фомы Фомича в этом случае подвергаются большому сомнению; а между тем тот же Фома Фомич, ещё будучи шутом, разыгрывал совершенно другую роль на дамской половине генеральского дома. Как он это устроил — трудно представить неспециалисту в подобных делах. Генеральша питала к нему какое-то мистическое уважение, — за что? — неизвестно. Мало-помалу он достиг над всей женской половиной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на влияния различных иван-яковличей и тому подобных мудрецов и прорицателей, посещаемых в сумасшедших домах иными барынями, из любительниц. Он читал вслух душеспасительные книги, толковал с красноречивыми слезами о разных христианских добродетелях; рассказывал свою жизнь и подвиги; ходил к обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывал будущее; особенно хорошо умел толковать сны и мастерски осуждал ближнего. Генерал догадывался о том, что происходит в задних комнатах, и ещё беспощаднее тиранил своего приживальщика. Но мученичество Фомы доставляло ему ещё большее уважение в глазах генеральши и всех её домочадцев…»

И чуть далее дан подробнейший психологический портрет Фомы уже в роли тирана особенно интересный тем, что в формировании натуры Опискина большую роль, оказывается, играла его бесплодная тяга к литературе, графомания: «Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одарённого решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать своё болезненно раздражённое самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, именно: случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорблённого, подавленного тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче. Нечего и говорить, что всё это приправлено самою безобразною обидчивостью, самою сумасшедшею мнительностью. <…> Он был когда-то литератором и был огорчён и не признан; а литература способна загубить и не одного Фому Фомича — разумеется, непризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось ещё и прежде литературы; может быть, и на других карьерах он получал одни только щелчки вместо жалования или что-нибудь ещё того хуже. Это мне, впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и наверно знаю, что Фома действительно сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожий на те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вроде различных “Освобождений Москвы”, “Атаманов Бурь”, “Сыновей любви, или русских в 1104-м году” и проч. и проч., романов, доставлявших в своё время приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно, давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчён с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорчённых, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нём эта уродливая хвастливость,