«Я вошла. Кровать стояла изголовьем к стене, так что от двери были видны лицо Андрюши, голова, утонувшая в больших пуховых подушках. Андрюша полулежал, руки его были сложены на одеяле. Тёмные, примоченные водой волосы оттеняли бледное лицо, тонкий нос заострился, на щеках проступила небритая синева. Глубокие тёмные глаза пристально и ласково смотрели на меня. "Здравствуй", — сдержанным шёпотом сказал Андрюша и приподнялся, протягивая мне руку. "Что ж это ты?" — спросила я, ощущая мягкое и нервное пожатие как бы бескостной маленькой руки Андрюши. "Да вот знаешь, Шепилов меня доконал! — зашептал горячо Андрюша. — Двадцать пять минут я с ним разговаривал, а когда сжало сердце, нитро не помогло, раз шесть лизнул, ничто не помогает, а потом я во весь голос стал кричать: Ой, батюшки мои! Белов к окнам кинулся и раскрыть не может, топором вышибли раму. Всех я перепугал!"
Воспоминание о прошедших страданиях тенью проходило в его глазах, дрогнули губы. "Ну а теперь всё хорошо, — продолжал Андрюша. — Только нервы у меня расшатались. Ничего читать не могу, возьму что-нибудь почитать и плачу, музыку слышать не могу, реву и реву". "Ну что ж, это реакция хорошая", — отвечала я, цепенея от сострадания. Он взглядом дал мне понять, что ему приятны и нужны мои успокоительные слова. "Я сплю теперь, а не мог спать долгое время, не сплю и не сплю, даже фонодорм не помогает". — Он как дитя спешил поведать мне о своих мучениях, хотел, чтобы его пожалели, хотел слышать ласковые слова. Он был так одинок здесь на Валдае. Один в громадном доме без родных людей»{774}.
Для старшей сестры всесильный член политбюро, секретарь ЦК и прочая, и прочая всё равно оставался маленьким мальчиком, о котором она заботилась 40 лет назад в городке Корчева Тверской губернии…
Прибывшие из Москвы профессора констатировали, что у больного имел место острый приступ сердечной астмы. Симптомов инфаркта на кардиограмме не обнаружили. Жданову прописали полный постельный режим на ближайшие две недели. Анна Александровна вспоминала:
«В длинном коридоре вверху горели четыре люстры. Как темно показалось мне там. За одной из дверей лежал Андрюша, слабый, изнемогающий с израненным сердцем. Оттуда вышел доктор Майоров… Майоров рассказал нам, что у Андрея Александровича ночью начался длительный спазм сердца. Нитроглицерин не действовал, начался припадок астмы, отёк лёгких. Сделали ножную ванну и укол в вену. Белов раскрыл окна, так как Андрею не хватало воздуха. Он кричал "Ой, батюшки мои" и метался по комнате. После укола спазм прошёл, но Андрей Александрович очень слаб, ему нужен полный покой, надо снять все телефоны из спальни, устранить все шумы, читать ему ничего нельзя, назначен постельный режим, строжайшая диета, больного ничем не надо беспокоить. Затем пришёл директор Егоров Пётр Иванович, он поставил диагноз: недостаточность левого клапана, поражение каронарных сосудов, сильное переутомление нервной системы, припадки астмы могут повториться, но может быть, что следующий припадок возникнет лет через десять, непосредственная опасность миновала, но положение больного очень серьёзное»{775}.
Через несколько дней полного покоя больному стало лучше. За это время в Москве прошла сессия ВАСХНИЛ, Лысенко громил своих противников, а газета «Правда» 7 августа 1948 года в день окончания сессии опубликовала «покаянное» письмо Юрия Жданова. То самое, которое месяц назад упоминалось на политбюро как производящее впечатление «недостаточного разоружения». Письмо Юрия Жданова было адресовано Сталину:
«Я, несомненно, допустил серию серьёзных ошибок в своих лекциях по дискуссионным вопросам современного дарвинизма. Само представление такого отчёта было ошибкой. Я недооценил свою новую позицию работника аппарата Центрального Комитета; я недооценил свою ответственность; я не имел представления о том, что моё выступление будет расценено как официально выраженная точка зрения Центрального Комитета… Я, не подумав, высказывал свою личную точку зрения… Моя острая и публичная критика академика Лысенко была моей ошибкой. Академик Лысенко является в настоящее время признанным лидером мичуринского направления в биологии. Он защищал Мичурина и его доктрину от нападок буржуазных генетиков и сам сделал много для науки и практики нашей экономики… Я считаю своим долгом заверить Вас, товарищ Сталин, и в Вашем лице Центральный Комитет партии, что я был и остаюсь ревностным приверженцем Мичурина…»{776}
Через несколько дней Юрий Жданов появился у отца. Спустя почти полвека он вспоминал об этом: «Поехал на Валдай к отцу, который встретил меня ироническим выпадом: "Ну вот, мне пора на пенсию. Ты будешь писать и публиковать опровержения, на гонорар от них и будем жить". Ирония была горькая, но довольно спокойная»{777}.
К середине августа врачи сочли возможным снять постельный режим, Андрею Жданову опять разрешили прогулки, чтение, кино, но не возвращение к работе. Отец и сын гуляли вокруг дома. Валдай с его системой озёр обладает прекрасным микроклиматом, август считается здесь лучшим месяцем для отдыха. Но Юрию Жданову, по понятным причинам, живописная местность запомнилась как «угрюмое лесное озеро»{778}.
В 20-х числах августа врачи констатировали удовлетворительное состояние больного, рекомендовали увеличить прогулки, с 1 сентября разрешили ездить на машине и 9 сентября запланировали решение вопроса о возможности возвращения в Москву. Тогда же на Валдай по поручению политбюро приехал Николай Вознесенский. Вспоминает Юрий Жданов: «Я был на Валдае. По приказу Сталина туда приехал Вознесенский, чтобы узнать, не нужно ли чем-нибудь помочь. Мы тогда гуляли, и он говорил, что "судьба политического деятеля всегда трагична". Эти слова справедливы и для судьбы Жданова и самого Вознесенского…»{779}
Спустя десятилетия те же дни вспоминал бывший работник Смольного Иосиф Турко, в то время первый секретарь Ярославского обкома партии. Как и другие члены «ленинградской группы», он почти ежедневно звонил на Валдай, чтобы справиться о здоровье Жданова, и запомнил ответ личного секретаря нашего героя, Николая Кузнецова: «Сегодня хорошо, разрешили читать, острит…»{780}
Но в ночь на 28 августа, проведя несколько длинных разговоров по телефону с Москвой, Жданов вновь упал с острым приступом. Утром 28 августа на самолёте из столицы опять экстренно прилетела группа кремлёвских врачей — академики Виноградов, Василенко, профессор Егоров. На этот раз с ними была и заведующая кабинетом кардиографии кремлёвской больницы Лидия Тимашук. В полдень больному сделали электрокардиограмму. И здесь у врачей возникли разногласия, быстро ставшие весьма острыми. Тимашук по итогам кардиограммы диагностировала инфаркт миокарда. Остальные врачи выступили против такого диагноза, настаивая, что у больного «функциональное расстройство на почве гипертонической болезни». Кремлёвские профессора настояли, чтобы «инфаркт миокарда» не был записан в медицинском заключении от 28 августа 1948 года.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});