зловонный дух. Наблюдал, как пойманные в тиски жители деревни переживают свои последние мгновения. Как Маруська не отпускает руку своей матери.
Краски реальности стали сгущаться вокруг, а голоса умерших сливались в хор страдания и мольбы. Семирод постарался как можно скорее привести разум девочки в покой, ведь именно она была источником происходящего. Духи тянулись к ней, они мучили её изнутри, так же как и она мучила их своим присутствием. Дыхание Маруськи постепенно замедлялось, пока она наконец не открыла глаза. Полные ужаса и страха, но ни единой слезинки.
Семирод помог ей встать только для того, чтобы она вновь упала, при виде тех, кого и не надеялась больше увидеть. Они замерли точно в таком же положении, как и в тот день, как она их запомнила. Заключенные в мрачные коконы, они навеки так и останутся статуями напоминания. Маруська потянулась к ним пальчиками, хлюпая носом, а Семирод видел, как на детском личике изображается то, что ни никому не пожелаешь.
Она тянулась медленно, опасаясь дотронуться до обугленных тел своих родителей, что лежали в обнимку, сжимая маленькое дитя. На её глазах навернулись слезы, что отказывались спускаться по пухленьким детским щекам.
Семирод хотел сказать, но запах гари и смерти, заставший в его горле, не позволял словам выйти наружу. Мысли и кошмары о том дне, обрели форму, и она больше не могла сопротивляться боли, что терзала её душу. Маруська заплакала.
— Нужно провести обряд, — сухо прохрипел Семирод.
Вдруг Семирод ощутил, насколько он очерствел за все годы отшельничества. С этими словами, сказанными в холодной и безразличной манере, он словно потерял часть себя. Последнее, что связывало его с миром, к которому когда-то принадлежал. Он слишком долго сопротивлялся, слишком отчаянно пытался уйти в мир Лик, что просто забыл каково это переживать. Каково это видеть слезы на лице ребенка, что даже не состоянии дотронуться до тел своих родителей.
Маруська ничего не ответила. Вместо этого, маленькая девочка встала, утерев сопливый нос, закрыла рукавом глаза и, зашмыгав, впервые заговорила с ним.
— Дедушка, Семирод.
Он не знал, что сказать.
Она заплакала еще сильнее, пытаясь говорить сквозь слезы.
— Научи меня, дедушка Семирод. Научи меня, как врачевать.
— Маруська, — только сумел выдавить из себя тот.
— Научи как врачевать, как жизни благие спасать. Маменька моя и папенька, Ванюша маленький почили с концами…
Семирод почувствовал, как глаза набухают, а рука вцепились ногтями в посох.
— Всеми богами тебя прошу, Дедушка, Семирод. Научи, обучи меня! — продолжала она, плача в рукав, хлюпая носом. — Расскажи, как лечить, как помогать, как ты это делаешь. Ведь ты можешь, правда? Стукни посохом, верни их… Ты … же … волхв.
— Маруська, девочка… они… я не могу.
Она заплакала сильнее, но пыталась держать себя в руках, насколько это возможно для дитя.
— Я, может маленькая и глупая, ничего не знаю, но могу воду таскать. Маменька моя учила, что женщина должна быть сильной. Папенька мой всегда говорил, что стряпать нужно уметь для мужа будущего. Я и то и то могу, Дедушка Семирод! — она на секунду, лишь на мгновение показала свои покрасневшие от слез глаза, а затем спрятавшись за рукавом, продолжила. — Худенький ты, дедушка, худенький совсем Семиродушка, кушать тебе надобно больше.
Семирод смотрел на неё и не знал, что чувствовать. Перед его глазами пробежали те моменты, когда он из последних сил смог наложить лишь оберег на неё, еще до встречи в Красограде.
— Они всё это говорили, — её голос срывался. — А теперь они обнимают моего младшенького братика Ванюшу, плача. Так не должно быть, нельзя же так делать. Это неправильно. Это неверно. Обучи меня, Дедушка…
Она не успела закончить. Семирод бросил свой посох и упав на колени в грязь, крепко обнял её.
— Ох, Маруська.
Маруська больше не сдерживалась. Она зарыдала, крепко обнимая старика, вцепившись маленькими пальчиками в его костлявую спину. Семирод чувствовал, как её теплые слезы ни в чем не повинного ребенка, проникают в его душу.
— Я не хочу больше такого видеть! — закричала она, давясь собственными слезами. — Не хочу, чтобы другие маменьки и папеньки умирали. Не хочу, чтобы Ванюши видели их смерть. Я хочу помогать! Хочу лечить! Обучи меня, дедушка Семирод. Всеми богами молю, обу…
Он не смог сдержаться и сильней прижал её к себе:
— Плачь, Маруська, плачь, внученька.
Глава 54
54
Мир изменился. Для двоих он не был больше похож тёмные и бесконечные коридоры, что больше раздражали свой однообразностью и запутанностью. Казалось, тени пали и уступали место параду чей-то извращенной фантазии, преподнесенной на блюде безумия. Кто бы мог подумать, что подобное место может существовать, но Балдуру эти стены были слишком знакомы.
Он прекрасно помнил то чувство, когда бежал, сжимая маленький живой комочек у груди. Помнил, как они давили своим гротеском на полный ужаса разум человека. Прошло ровно двадцать лет, а он всё еще ощущал тот самый привкус страха и беспомощности. Юный птенец, выброшенный из гнезда и попавший в логово кровожадных хищников. Тот день он не забудет никогда. День, когда ему удалось сбежать и опериться в истинного Красного Стервятника.
Он вернулся туда, где сделал первые шаги на пути к своему прозвищу, в колыбель своей сущности, построенной на боли, кошмаре и пытках, что пустой оболочкой беспамятства, всё еще плавала в его сознании. В этот раз он не бежал. Глазницы не сочились кровью, а сбитые ноги до костей, не отдавали проникающей болью бессилия.
Балдур шел, пожалуй, слишком медленно, держа ладонь у рукоятки револьвера. Обтянутые живой плотью стены, плевались перед ним отвратительной жижей зеленоватого гноя, от которого несло смрадом сотен мёртвых тел. Они шли словно через подготовленную красную дорожку извращения, специально выстроенную дня них. Два гостя, которых в конце ожидала неизвестность.
Сырник пытался сохранять стойкость духа, но для него это всё было впервые. Он был слишком юн, практически новорожденный, чтобы помнить смрад и жуть того дня. Аури переживал всё это впервые, периодически посматривая на Балдура. Ему лишь оставалось гадать, каким пятном это отложилось в голове человека, и тем, что там происходило.
С потолка, не удержавшись, упала капля воды, что через мгновение стекала по щеке Сырника. Даже проникающая через трещины в потолке, вода сочилась гноем,