Румянцев подошел к столу и взял несколько листов бумаги, полистал их сокрушенно.
– Ты ведь разбираешь мой почерк? Редко кто понимает его… Только жена. Ну, посмотри, а потом я продиктую… В Петербурге нужно показать, что представляет собой наш правый фланг: тут Рущук, Никополь, Виддин и Белград, здесь не только много всегда войска, но и турецких жителей, которые, как только надобно, быстро вооружаются и к военному делу все свойства имеют. Посмотри, что у нас происходит с левой стороны… Здесь неприятель полным образом господствует на Черном море, премного имея военных и транспортных судов. Крепости Очаков и Кинбурн крепко стоят на нашем берегу и не могут упасть сами собою, пока им свободна коммуникация водою, чрез которую оные не только весь военный и питательный запас получают, но даже и дрова судами им туда привозятся. Так что покудова сии крепости в руках турецких, крымские татары всегда будут питать надежду заимствовать помощь чрез оные от турок. А значит, и не исчезнут в Крыму волнения и умыслы против наших войск, пока не будут покорены Очаков и Кинбурн. И это нужно иметь в виду, если мы будем переносить свои действия за Дунай. Так что и левая наша сторона требует необходимого обеспечения во время перехода армии за Дунай. Нужно на этой стороне оставить достаточное войско для обороны этого края?
– Конечно, ваше сиятельство! Неужто сомневаются там, в Петербурге? – удивился Василий Долгоруков.
– Может, там и понимают, но они хотят, чтобы Румянцев побеждал малым числом, как при Кагуле… Теперь слушай о самом главном, о переходе через Дунай. У нас уже накопился какой-то небольшой опыт, знаем, что нас ожидает… Итак, переправить армию через Дунай мы можем только на судах. Навесть мост в некоторых местах можно… Трудно, но можно. Но как удержать его? И помыслить нельзя, потому что наводнение в сей реке, многократно за лето происходящее, все снесет.
Румянцев сокрушенно замолчал, понимая все трудности, которые возникнут при составлении реляции Екатерине II. Да и поверит ли? Столько недругов появилось у него за то время, что он командует армией. Особенно после того, как пожаловали ему фельдмаршальское звание.
– А сколько внутренних недостатков нам необходимо преодолеть, чтобы подготовить армию к переходу чрез Дунай! И главное – нужно наладить с питанием и снаряжением армии. Пропитание мы доставляли из Польши, но за годы войны и она оскудела, часть жителей вымерли от морового поветрия, другие обнищали чрез всегдашние употребления на службу войскам… Едва ль не до последка потеряли свой скот, доставляя транспорты сюда. И теперь перевозка провианта в толи-кую уже цену обходится, что трудно отыскать и подрядчика… А тут еще новые хозяева объявились – цесарцы, которые дают по четыре крейцера в день на содержание всем, кто будет селиться на отошедших к Австрии польских землях. Вот и бегут туда и поляки, и даже молдаване и валахи. А я сколько ни старался отсюда высылать выходцев из этих княжеств, ничего так и не получается до сих пор: побудут в карантине нашем, проживут весь свой достаток и назад возвращаются. И чем далее мы пойдем за Дунай, тем более неизмеримые трудности будем испытывать с пропитанием.
Румянцеву трудно было говорить, он задыхался, горло сводила судорога. Василий Долгоруков с состраданием смотрел на него, хотя и пытался скрыть свое чувство.
– Вот видишь, в каком нахожусь весьма печальном состоянии. Чрез долговременные и жестокие болезни лишился я всего здоровья. Я бы хотел искать пользы в теплое время у вод целительных, но и на сию дорогу недостанет ни здоровья, ни денег, да и не отпустят… Потемкин уже просится в Петербург, ты поедешь с реляцией, Игельстром… Все получат какую-то передышку от тягот войны, лишь мне придется тянуть за всех лямку солдатскую… Пожить бы сейчас в уединении, половить рыбку, выйти по первому снегу за зайцем. А тебя никто не разыскивает, ты спокойно отдыхаешь душой…
– А где вы будете жить после войны, ваше сиятельство? В Петербурге или Москве? – спросил Долгоруков.
– Коварный вопрос… Не могу я на него ответить, мой милый князь… Помышляю об уединении как ближайшем средстве излечения от всех своих недугов, а не знаю, где его найти. Весь свой век радел я о службе, а не радел о домоводстве, и не имею и теперь я своего жилого угла. Вот какие обстоятельства… Не о том сейчас забота. Поспеши, князь, с ордерами.
– Будет немедленно сделано, ваше сиятельство, – с готовностью отозвался генерал.
Князь Долгоруков ушел, а Румянцев долго еще размышлял о том, удастся ли генералам осуществить его замысел уже в нынешнюю кампанию или все-таки придется и в будущем году все начинать сначала: переходить Дунай, брать Базарджик, Карасу и идти к Шумле.
Потом мысли его повернулись совсем в другом направлении: действительно, где же ему жить после войны? Семья совсем рухнула, сыновья выросли, начали самостоятельную жизнь, вон уже камер-юнкеры, а старший – полковник. И графиня Румянцева пошла на службу, приняв предложение императрицы стать статс-дамой у юной супруги наследника престола Павла. Вся в делах и хлопотах, так что ей некогда писать ему письма… А мать по-прежнему проводит время за картами и в придворных интригах и хлопотах. Сестры тоже живут своей жизнью. Впрочем, скорее бы наступил мир. Где-нибудь найдет себе пристанище, чтобы залечить свои хворобы, телесные и душевные.
Почти два месяца Румянцев ждал весточки от князя Василия Долгорукова, уехавшего в Петербург. Но так и не дождался. Екатерина II ответила на его реляцию, а дежурный генерал, как только вышел из-под его подчинения, тут же закрутился в вихре интриг и досужих домыслов о фельдмаршале. Румянцев не выдержал и написал: «Не только знаю, что ты приехал, но и, к удовольствию моему, получил от ея императорского величества удостоверение, что ей благоугодно было принять о тебе собственное мое свидетельство. Но, знав сие, не знаю, однако ж, где ты усел, а вижу, что тебя нет с нами. Письма я от тебя ни одного не получил, а вверил я тебе о многом учинить донесение; по крайней мере, коротко скажи: времени ли нет, или уже никакого места не имеют здешние обстоятельства, чтоб внимать истинному их положению и выслушать, что есть нужно и что неудобно? Пожалуй, уведомь не обинуясь; слух мой к всему отверзну! Ежели не доселе, то дальше твое молчание будет мне прискорбно. После твоего отъезду приятного и радостного у нас ничего не было, а от болезни, в которой ты меня и оставил, изнемогаю я пуще на всякой день и до самой уже крайности. Прости, и будь ты уже здоров!»
Чем объяснить это молчание? Румянцев рекомендовал императрице князя как ревностного к службе генерала. И вот молчит… Потемкин тоже молчит. Ну, этот давно ждал своего случая, этот не пропадет. Но что же случилось с Василием Долгоруковым? Неужели он обиделся за брата Юрия Долгорукова, генерал-поручика, который столь неудачно возглавлял поиск против Шумлы, за что получил выговор от фельдмаршала? Но как же было его не отчитать, если он, в сущности, сорвал успешное завершение кампании 1773 года? Правда, князь Юрий Долгоруков пытался объяснить свою трусость и беспомощность тем обстоятельством, что Унгерн отступил от Варны и что ее гарнизон мог бы преследовать его и отрезать от корпуса Унгерна… Детские объяснения, недостойные опытного генерала, командовавшего таким корпусом, который самостоятельно мог действовать против Шумлы! И когда завершилась кампания и генералы возвратились для объяснений с фельдмаршалом, то Румянцев высказал им все, что долгие дни носил в своем сердце.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});