Об этом князь узнавал от гонцов. Благодаря Петру Великому, депеши по просторам страны доставляются очень быстро. Перекладные станции стоят через каждые пятнадцать-двадцать верст, в них гонцы меняют четвероногого друга, едят, покемарят часок-другой в темном уголке, накрывшись солдатской шинелью, и снова отправляются в дорогу.
Проходили минуты, солдаты понемногу обживались, но открытых костров не разводили – вырыли глубокие ямки, наподобие тех, что делаются лесниками в чащах, и там развели маленькие костерки. Получалось, что огня не видно, дыма тоже, ведь дрова-то были сухими – рубить молодые деревца дураков не было.
Пятнадцать тысяч человек дожидались приказа генерал-лейтенанта, но он медлил, то и дело вглядываясь вдаль. Разведчики до сих пор не вернулись, а решать что-либо наугад, без достоверной информации, командующий не должен – слава Петру, отучил высших офицеров от подобных глупостей.
Алые, зелено-белые, даже голубые, похожие на шведские мундиры создавали неповторимую атмосферу солдатского уюта, возможного только в походе ветеранов, привыкших отдыхать неполных три-четыре часа и вновь трогаться дальше, форсируя реки, оставляя за спиной равнины и степи. Или убивая на пути сотни врагов, замысливших дурное против родного Отечества.
Поле, на котором остановился корпус, серое и вытоптанное тысячами кожаных сапог и башмаков, на родной дом не походило. Видно, что люди здесь хоть и желанные гости, но только недолго, будто природа не хочет созерцать диких и опасных сыновей. Человек человеку волк! Так было, так есть и так будет!
Но вот лазутчики вернулись. До заката оставалось часа три, не меньше.
– Господин генерал-лейтенант, лазутчики благополучно вернулись, – бодро отрапортовал капитан Бирюков.
– Так говори, Саша, проку больше будет, чем в гляделки играть, – добродушно ответил Григорий Долгорукий, с отеческой улыбкой глядя на молодого капитана, квартал назад переведенного к нему из семеновского полка с повышением на один чин.
Порочная практика повышения офицеров через несколько ступенек зараз прекратилась, да что говорить, если сам Петр начинал когда-то рядовым. Правда, его сын Алексей, ныне царствующий, от подобного бремени отказался, предпочитая оставаться единоличным покровителем полка молодых воинов, пару раз удачно продемонстрировавших свои боевые качества.
– Наши войска закрепились верстах в тридцати северо-восточнее, на трех холмах, даже редуты поставили, пушки закатили, возвели возле них дополнительные земляные валы, – доложил капитан, возглавлявший рейд.
– Хм, понятно. А скажи, как там с дорогой? Можно корпус провести так, чтобы врагу не попасться и времени много не потерять? – спросил генерал-лейтенант Долгорукий.
Свита князя помалкивала, полковники морщили лбы да посматривали на командира, лишь двое иноземцев ковыряли в носу, делая вид, будто ненавязчиво чешут.
– Нет, столько народа не проведешь. Мы едва укрываться успевали, а уж про обоз с артиллерией и кавалерией и говорить нечего, – ответил капитан.
– Раз такое дело, то нам ничего не остается, как только ждать и наблюдать за турками. Глядишь, и момент удачный представится для неожиданного удара, не вечно им лагерем-то стоять, – нахмурив лоб, сказал генерал-лейтенант. – Готовьте лагерь рядом с чащей и вышлите постоянные дозоры к турецкому войску.
Солнце плавно садится за горизонт, освещая спины тройки гонцов, по пологой дуге устремившихся к основному русскому лагерю. Завтра к обеду они должны быть на месте, предстать перед государем, который решит, как воспользоваться появившимся в рукаве козырем.
Командующий польским корпусом не знал, что именно в эти минуты в шатре великого визиря происходил жаркий по своему накалу военный совет. Командир янычар – ага – в ультимативной форме выговаривал командующему, что великая армия не может трусливо ждать, когда горстка гяуров вернется назад. Более чем вчетверо превосходящие силы закипали от раздражения, словно котелок на огне. Ночная пощечина не могла быть забыта просто так, без отмщения.
Балтаджи не оставалось ничего другого, как, скрипя зубами, отдать приказ выдвигаться вперед, в атаку. Единственное, что он смог вытребовать как командующий, – перенести удар с ночи на утро, потому как основная масса кавалерии в ночи слепа и опасна для своих. Один неверный маневр – и многотысячная армада растопчет зазевавшихся пехотинцев, втоптав их тела в молдавский чернозем…
* * *
Вторая половина 7 июня 1711 года от Р. Х.
Беркниш
Его величество Алексей II
Все плывет перед глазами, словно в тумане. Мелькают силуэты, со всех сторон давит на уши гомон людей, взрываются бомбы и хлопают ружейные залпы, звенят клинки. Мир вокруг погружается в ад. Хочется одного – выбраться отсюда скорее, очутиться в одиночестве, наслаждаться тишиной и покоем. Сволочная человеческая душонка рвется от ужаса, молит повернуть назад, послать коня обратно к своим позициям.
«Ну нет! Назвался груздем – полезай в… этот людской гвалт, доказывай, что достоин владеть вверенной тебе страной, а не только сидеть на троне и взирать на копошение соратников. Позабыл ты, Ваня, каково это – дышать затхлым воздухом в окружении молодых подвыпивших людей. Власть портит людей, портит настолько, что и жизнь начинает казаться не в радость. Чертова апатия! А ну соберись!»
Мысли мелькают, как трассирующие пули пулемета, указывающего цель. Вот она, родная, но нет, мгновение – и вновь в голове мелькание, а после него – пустота…
Рука устала, подаренная отцом шпага по рукоять в крови, левая ладонь сжимает пустой револьвер – последнюю пулю я выпустил в лицо молодому степняку, не понимающему, как он очутился в центре вакханалии, устроенной гяурами. Три колонны пехоты, словно ледокол, рассекли плотную массу турецких воинов. Во мне с каждой секундой крепло убеждение, что большинство из них вчера были пастухами. Может, их сгребли насильно: мол, нужны рабочие руки, и люди лишними не будут. А в случае нужды есть кого кинуть на вражеские редуты. Правда, визирь Балтаджи не учел одного момента: для любого войска есть своеобразная граница максимальных потерь, перейдя которую, войско рассеивается и бежит с поля боя.
У нашего войска под Нарвой эта граница составила чуть меньше десяти процентов, сейчас дотягивает до сорока, а в гвардии – и до семидесяти. Но это у войска, закаленного в боях, написавшего устав потом и кровью, воспитавшего надежную опору командиров, обучившего толковых обер– и штаб-офицеров, уверенно вытесняющих иноземцев из армейских рядов.
Сейчас перед нами не войско – толпа. Оголтелая, яростная, фанатичная толпа. Единственное, что ей нужно, это возможность разбежаться. Нужно показать, что выжить они могут, а победить – нет. Как проще всего этого добиться? Правильно, показать, что командир не так хорош, а собственные силы не столь многочисленны, какими казались вначале.
Удар корпуса князя Долгорукого внес сумятицу в ряды турок, а наша сдвоенная атака на последнем издыхании, поддерживаемая гаубицами, мортирами и полевой артиллерией, прорвала линию атакующих, пойманных на контратаке. Отбить нападение с двух сторон визирь не смог, чахлые батареи турок оказались захвачены русской пехотой, с небывалой стойкостью сдерживающей напирающих. Но и она не смогла бы продержаться достаточно времени, если бы не залп картечи по растерянным рядам противника.
– Бегут, ваше величество! Турок бежит!
Радостное лицо одного из лейб-гвардейцев, неотлучно следующих за мной, озарилось счастливой улыбкой.
– Рассеять и гнать, не давать роздыху до вечера!
Горло саднит, слова кое-как срываются языка.
Генералы Янус и Чириков, услышав приказ, устремляются со своими усталыми отрядами вперед, следом за улепетывающими врагами. Только небольшая организованная колонна турецкого войска замерла в относительном спокойствии, изредка колышась под фузейными залпами. Янычарский корпус оправдал свое элитное положение в войсковом реестре Османской империи. Где-то на фланге островка спокойствия замерли конные линии – сипахи, потрепанные огнем русских батарей, но пока не сломленные.