Когда Гийемет де Серинье спросила Гари о том, почему он столь болезненно воспринимает критику, тот едва не признался, что как писатель ведет двойную жизнь. «Так или иначе, я сразу понял, что многое претерплю от критиков. Они любят произведения, которые отлиты в целостную форму. А такие шизофренические творения, как мои, словно написанные разными авторами, резко усложняют им задачу!»
Гари был убежден, что журналистка пришла к нему как к представителю еврейской общины в связи с терактом 3 октября на улице Коперник, в результате которого погибло четыре человека и двадцать были ранены. А он не хотел, чтобы его считали евреем, который может действовать от имени своих единоверцев.
«Он поклялся себе как можно скорее выставить меня за дверь и даже приготовил для меня текст, аккуратно отпечатанный на машинке, <…> в котором развивалась мысль о том, что он никогда не писал ни о ком, кроме себя, — напишет Гийемет де Серинье в своей статье. — Я объяснила Гари, что единственной причиной моего визита было уважение к его творчеству и к его прошлому „Товарища освобождения“, кем был и мой отец».{843} Он вскочил с места: «Почему вы сразу мне об этом не сказали?.. „Свободная Франция“, — поведал он мне позже, это единственное объединение, к которому я когда-либо принадлежал. Это братство, подобного которому я не видел больше нигде».
Иногда из духа противоречия и протеста Гари называл себя католиком (он заявил это не только Гийемет де Серинье, но и хасидам из Лос-Анджелеса, приехавшим в консульство за деньгами. Вспоминают, что, когда они ушли, он со смехом сказал Одетте, своему секретарю: «Здорово я их. Поверили!»). Гари любил повторять, что в истории человечества было два «женственных мужчины» — Иисус Христос и он сам. В книге «Ночь будет спокойной» он уточняет, что именно имеет в виду под словами «женственность», «феминизация» мира:
Все ценности цивилизации — это женские ценности… Доброта, нежность, материнская любовь, помощь тому, кто слаб. <…> Христианство отлично это осознавало, о чем свидетельствует культ Богоматери, но ограничилось религиозным образом. Оно начало с того, что воспевало слабость, а закончило тем, что преподало всем урок силы. <…> Я только утверждаю, что нужно попытаться построить общество, опираясь на женское начало, чего за всё время существования человека еще ни разу не было предпринято.
Когда Гари говорит о Христе, он понимает Его иначе, чем христиане. Он не верит в Святую Троицу. В Нем он видит отражение собственного желания быть принятым за кого-то другого, желания измениться внешне, по сути оставаясь самим собой. Кроме того, он не упускает случая напомнить, что Христос был евреем и умер смертью еврея. Вот почему Гари со свойственной ему парадоксальностью пишет, что, в сущности, является католиком. В книге «Вся жизнь впереди» он напоминает христианам, что, хотя их Бог — еврей, это обстоятельство никогда не мешало церкви преследовать евреев.
Мохаммед, на французский манер — Момо, стоял на стороне еврея по имени Иисус Христос, которого считают символом любви и спасения человечества во имя преследования евреев, чтобы их наказать: христиане не могут простить еврею, что он стал родоначальником христианства, ведь оно наложило на них новые обязательства. Симптоматично, что христиане никак не могут простить евреям того, что они сделали их христианами, возложив тем самым на их плечи бремя долга, который они не желают исполнять{844}.
В итоге всех своих превращений Гари / Эмиль Ажар, вместо того чтобы стать кем-то другим, вернулся к своему еврейству, как и Христос. А ведь человек, написавший «Пляску Чингиз-Хаима», «Тюльпан», «Корни неба», «Вся жизнь впереди», «Псевдо», «Страхи царя Соломона» и «Воздушных змеев», который у постели держал большую менору[111], всячески подчеркивал свою двойственность. Гийемет он заявил, что не причисляет себя к какому-то воображаемому сообществу, рамками которого она хотела бы его ограничить. Хотя он давно думал свести счеты с жизнью и в его глазах уже ничто не имело значения, слова еще могли таить для него опасность. И именно страх быть принятым за того, кем он и являлся, объясняет его краткий ответ после происшествия на улице Коперник: «Я не ваш, я не принадлежу к вашей общине».
В конце «Воздушных змеев» появляется польский еврей:
Грядущее дало нам знак туманным ранним вечерам, когда мы брели по берегу моря и ветер бил нам в лицо солеными брызгами. Мы увидели еврея в длиннополом кафтане, который по-польски называется «капота», и с черной кепкой на голове, какие тогда носили миллионы евреев — жителей гетто. У него было очень белое лицо и седеющая борода; он сидел на дорожном столбике на обочине гдыньского шоссе.
Столь противоречивое поведение Гари было не более чем камуфляжем, позволявшим ему, скорее, раскрыть то, чем он не являлся, чем то, чем он являлся, — раздвоенной личностью. Вот что он говорит Франсуа Бонди в ходе их беседы, парадоксально озаглавленной «Момент истины»:
На днях ко мне приходил один интеллигент — ну, скажем, армянской национальности. Назовем его Карапет. Само собой, он был вовсе не армянин — я говорю так условно, надеюсь, братья-армяне меня простят. Он где-то вычитал, что я тоже армянин, и решил выразить мне свое сочувствие и понимание, побеседовать о проблемах интеллектуального и морального «апатридизма» армян. Этому парню явно не хватало кампании. На самом деле я вовсе не армянин. Так что мне пришлось битый час из кожи вон лезть, чтобы изобразить перед Карапетам второго Карапета. Я представил себя апатридом, живущим в изгнании, так до конца и не принятым обществам; на час я стал армянином до глубины души. По-моему, у меня даже черты лица стали похожи на армянские. Мы обменялись нашими детскими воспоминаниями о Смирне, где я в жизни не бывал, и обнаружили, что жили на одной улице… Это единственная улица Смирны, которую я знаю, потому что Карапет только что о ней говорил. Может, я и террорист смеха, но не знал, как еще защититься от велеречивого Карапета: я пока еще имею право на самозащиту.
Это напоминает старый еврейский анекдот. Моше встречает Шимона на вокзале некоего городка в Польше и спрашивает: «Куда едешь, Шимон?» Тот отвечает: «Ты же знаешь — в Варшаву». «Ну да, конечно, — комментирует Моше. — Ты мне говоришь, будто едешь в Варшаву, чтобы я подумал, будто ты едешь в Краков, но я-то отлично знаю, что на самом деле ты едешь в Варшаву».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});