Читать интересную книгу Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

«Где она и с кем? — негодовал Шубников. — Какое имела право, не объявив и не испросив позволения?» Вблизи Михаила Никифоровича она не показывалась, было доложено Шубникову. Попытки вызнать, не выкрали ли ее Перегонов и прочие силовые акробаты, ни к чему не привели. Да и с какой целью ее стоило красть? Если только по дурости или из ухарства. Шубникову сейчас более хотелось видеть себя обиженным и обманутым, нежели Любовь Николаевну жертвой. Она-то сразу бы нашла управу ворам и насильникам, а если бы затаилась в их остроге из интереса, все равно бы скоро изничтожила любые цепи и препоны. А потому за нее как за уворованную нечего было беспокоиться. Но, скорее всего, ее не уворовали, а она загуляла. То обстоятельство, что и при ее отсутствии в делах изменений к худшему не произошло, напротив, все процветало, укрепляло Шубникова в мнении, что причиной всему его собственная самоценность, его огонь и сила. Можно было обойтись и без Любови Николаевны. Но обидно было Шубникову, обидно. Он ревновал. При этом сознавал, что не истреблена ревность к Михаилу Никифоровичу, а теперь возникала ревность и еще неизвестно к кому. Однажды Любовь Николаевна согласилась называть то, что между ними возникло, независимой любовью… ну, не любовью… чувством… связью… отношениями… чем-то. Независимым чем-то. И вот сейчас, когда Любовь Николаевна, подтверждая уговор, беспечно загуляла, Шубникову открылось в этом оскорбление. «И ведь она знала, — мрачно думал Шубников, — что я могу ревновать! Значит, и не беспечно. Значит, нарочно!» Ревность его была не чувственная, объяснял себе Шубников, а совсем иного рода, здесь он без предрассудков. Легкомыслием своим Любовь Николаевна оскорбляла его единственность и избранность! А уж если она поступила нарочно, то и он учинит что-либо нарочно. И в противоречии с соображениями о собственной единственности и избранности Шубников принимался рассуждать как огорченный семиклассник. И являлся на ум верный школьный способ воздействия на обидчицу или заблудшую: сейчас же завести новую подругу и предъявить ее обидчице, чтобы кусала локти.

Впрочем, дела отвлекли Шубникова от принятия мер воздействия. Заказчики массового гулянья, ознакомившись с постановочными решениями Шубникова и сметой, стали мямлить и словно были готовы пойти на попятную. «Не от Перегонова ли идет эта растерянность?» — задумался Шубников. Директор Голушкин нудил:

— Вы обещали посетить уроки Высшего Света, а так и не пришли. А они просят…

— Ах, отстаньте вы с этими уроками! Потом когда-нибудь! — хмурился Шубников.

Хмурился еще и потому, что был намерен появиться на занятиях, хоть бы на балу, вместе с Любовью Николаевной. Люди действительно пробились на уроки примечательные и глазастые, и им надо было видеть его, Шубникова, под руку с Любовью Николаевной.

— Ну хорошо, — не отставал Голушкин. — Вы бы хоть выбрали минутку и приняли Тамару Семеновну.

— Какую еще Тамару Семеновну?

— Ну как же, Тамара Семеновна Каретникова — староста всего потока, — сказал Голушкин. — Она первая пришла с заказом на уроки Высшего Света. По вашему интересу я наводил о ней справки, она…

— Вспомнил! — оживился Шубников. — Ее приму! «Почему бы и не Тамара Семеновна?» — воодушевляясь, подумал Шубников.

А Голушкин сумел просунуть в его заботы слова об Институте хвостов.

— Это вы сами, сами! — махнул рукой Шубников.

— У них претензии… аптечного характера, — сказал Голушкин.

— Ну вот и сами, сами решите! — покривился Шубников.

— И они, — продолжил Голушкин, — могли бы заказчиками участвовать в массовом гулянье. У них юбилей или что-то вроде…

— Институт хвостов? — удивился Шубников.

— Да, тот самый институт…

— Это любопытно. Это ценно! — сказал Шубников. — Это неожиданно. Но ведь придется изменять программу…

И сейчас же мысли художественного руководителя приняли новое направление.

Научно-исследовательское учреждение, упомянутое Голушкиным, называлось Институтом хвостов[8] только в просторечье. Причем называлось так без ехидства, без незаслуженных намеков, а для удобства общения: академическое наименование института, произнеси кто его, долго бы висело в воздухе. Да и какие могли родиться ехидства и намеки, если институт занимался переселением наружного органа и частей тела, которыми располагали люди и животные. В институте, в клетках, имелись и грызуны, и обезьяны, и особи кошачьих, и даже завезенные из лесов Амазонки мраморные броненосцы, но движение научных идей привело к убеждению, что целесообразнее всего привлекать для опытов телят. Выбор животных, и сам по себе удачный, вызвал и побочные результаты. В науке, как известно, эксперименты, и при заблуждениях ученых умов, ведут к прогрессу. И, естественно, опыты промежуточные, опыты ошибочные и просто безалаберные предусматриваются как необходимые, и их должно быть куда больше, нежели опытов, в коих на глазах у теоретика срывается с ветки яблоко. Таких, может быть, и вовсе не бывает. Но если в других институтах материалы неудачных работ недальновидно списывались в отходы, то здесь они справедливо распределялись между сотрудниками. А потому в их домах всегда предлагали гостям нежные котлеты и отбивные, не лишним оказывались и пальто из телячьих шкур, пошитые кому — мехом наружу, кому — мехом внутрь. Менее интересными получались из тех же шкур головные уборы. Но в конце концов институтские модники обзавелись чрезвычайно эффектными косматыми шапками, хоть им и пришлось ждать — не сразу удалось выбить волков из республики Коми для охраны подопытных животных в вольерах. Что же касается обиходного, но отнюдь не фамильярного названия учреждения, то и тут были свои резоны. Научной программой предписывалось пересаживать всякое, и программа не отменялась, но пока счастливее всего удавались в институте переселения хвостов. Чудеса тут какие-то творились! Прижившиеся хвосты будто расцветали, удлинялись, обрастали шерстью яков или хотя бы покрывались голубым пухом. Иронисты-завистники ухмылялись: к чему все труды? Институт создан для человека, а хвоста у человека нет. Ну и что, и что, горячились в ответ патриоты, сейчас нет, а завтра вдруг будет. Так или иначе, хвосты стали профильными для института. Ему и в планы вписывали прежде всего хвосты: хоть это пересаживается, глядишь, начнет прирастать и другое. К тому же, имея в виду этику и общественные науки, пересадка хвостов выглядела наиболее пристойной; если бы начались приращения наружных органов и частей тела, могли бы возникнуть нравственные и прочие неловкости. И уж совсем подкупало то, что ни в одной развитой стране, даже в Японии, так далеко с хвостами не заехали.

— Да, да! — сказал Шубников. — Будем менять сюжеты балаганов, фейерверков, ледяных гор.

— Каких ледяных гор? — засомневался Голушкин. — Все ведь растает…

— Будут ледяные горы и дворцы похлеще, чем в Саппоро, — уверил его Шубников. — Но какие претензии у института?

— Претензии… — вздохнул Голушкин.

К телятам в этом году решили прибавить овец и тихоокеанских каланов. Овец выделили, шерстяных, бурдючных и мясных, а каланов — нет. Четырех каланов попросили напрокат в Палате Останкинских Польз. Их доставили в институт, устроили им ванны с булыжной галькой у бортов и с водой от берегов Камчатки, но на пятый день вместо морских бобров в ваннах плавали медицинские эластичные пояса и корсеты для поврежденных позвоночников.

— Аптека! — разъярился Шубников. — Аптека! И этот!.. Доставьте им новых каланов. Извинитесь и доставьте! Но они всерьез намерены стать заказчиками гулянья?

— Всерьез. Однако у них странные пожелания…

— Пожелания оформите и положите мне на стол. Чем страннее, тем увлекательнее! Но каков негодяй аптекарь!

— Вряд ли это он… — деликатно возразил Голушкин. — Если бы он. А то как бы не вышло что серьезнее и опаснее. Надо искать глубже, чтобы дать отпор…

— Ищите! Ищите! — нетерпеливо сказал Шубников. — Если даже не он, все равно негодяй!

Привиделась Шубникову картина: по улице Королева идут Любовь Николаевна и аптекарь, лица их — веселые, они несут сумки с провизией и вот сворачивают к подъезду Михаила Никифоровича. Шубников в ярости сломал стек, неизвестно как оказавшийся в его руках.

— Относительно отдела «Ты этого хотел. Но сам делать не стал бы», — напомнил о себе Голушкин. — Люди подобраны. Положение выработано. Вот оно.

Шубников настороженно взглянул на Голушкина — не в чтецы ли мыслей преобразовывался бывший судебный эксперт и гардеробщик?

— Ваш… — Голушкин замялся, — э-э… Мардарий проявил внимание к практике нового отдела. Он хотел бы сотрудничать.

— Он заходит сюда? — удивился Шубников, сказал холодно: — Я подумаю.

Вот ведь стервец оказался Мардарий!