столько веских доводов в пользу этого, – сейчас я раскаиваюсь в том, что, может быть, ускорил Ваш отъезд, если только этот отъезд не замышлялся заранее?.. И может быть, мне стоило дать знать, что я имел право на то, чтобы меня честно держали в курсе всего[287].
Так или иначе, думаю, мы относимся друг к другу достаточно тепло, чтобы в случае надобности начать все заново, если нужда – увы, всегда подстерегающая нас, безденежных художников, – потребует этого.
В своем письме Вы говорили о моей картине, подсолнухах на желтом фоне, – о том, что Вам хотелось бы ее получить. Полагаю, Вы не слишком ошибаетесь в своем выборе: у Жаннена есть пион, у Квоста – штокроза, а я, первым из всех, присвоил подсолнух.
Полагаю, я начну возвращать все, что принадлежит Вам, прояснив, что после всего случившегося я намерен категорически отрицать Ваше право на данную картину. Но так как я одобряю Ваш умный выбор, я постараюсь написать вторую такую же картину, в точности похожую на первую. В этом случае все будет улажено раз и навсегда, по-дружески: как бы то ни было, Вы получите свою.
Сегодня я вновь занялся портретом г-жи Рулен, на котором, из-за несчастного случая со мной, остались недоделанными руки. Вот сочетание цветов: красные доходят до чистого оранжевого, еще более усиливаясь на коже – вплоть до хрома, переходя в розовый и сочетаясь с оливково-зеленым и поль-веронезом. Я еще не придумывал ничего лучшего, если говорить об импрессионистском сочетании цветов.
Думаю, если поместить эту картину в лодку рыбаков, пусть даже исландских, кому-нибудь сразу послышится напев колыбельной[288]. Ах, дорогой друг, сделать в живописи то же, что раньше сделали в музыке Берлиоз и Вагнер… искусство, утешающее надорванные сердца! До чего их немного – чувствующих это, как Вы и я!!!
Мой брат хорошо понимает Вас, он сказал, что Вы такой же несчастливец, как и я, – это говорит о том, что он понимает нас.
Я вышлю Вам Ваши вещи, но временами меня все еще охватывает слабость, и я не могу даже двинуть пальцем, чтобы вернуть их. Через несколько дней я соберусь с духом. Что до «масок и перчаток для фехтования» (как можно реже пользуйтесь менее невинными военными приспособлениями), они подождут. Я пишу Вам сейчас в полном спокойствии, но пока еще не смог упаковать все остальное.
Не знаю, как это назвать – мозговая или нервная горячка либо помешательство, – но мои мысли пускались в плавание по многим морям. Мне грезились даже голландский корабль-призрак, даже Орля[289], и я, кажется, пел, хотя обычно не пою: пел как раз старую песню кормилицы, думая о том, что говорилось в колыбельной, убаюкивавшей моряков, той, которую я пытался выразить через сочетание цветов, прежде чем заболел.
Не зная музыки Берлиоза. От всего сердца жму руку.
Всегда Ваш Винсент
Буду очень рад, если Вы напишете мне вскорости. Прочли ли Вы наконец всего «Тартарена»? Южное воображение сближает, ведь так? И мы останемся друзьями навсегда.
Вы уже читали и перечитывали «Хижину дяди Тома» Бичер-Стоу? Возможно, она не так уж хорошо написана. Читали ли Вы «Жермини Ласерте»?[290]
741. Br. 1990: 744, CL: 573. Тео Ван Гогу. Арль, вторник, 22 января 1889
Дорогой Тео,
спасибо за твое письмо и за купюру в 50 фр., которая была в нем. До получения твоего письма – после 1-го – я, конечно, буду обеспечен. То, что вышло с этими деньгами, – полная случайность, недоразумение, за которое не отвечаем ни ты, ни я. Телеграфировать, как ты верно указываешь, я не мог из-за той же случайности, не зная, по-прежнему ли ты в Амстердаме или вернулся в Париж. Впрочем, это в прошлом, как и остальное, и еще раз доказывает, что беда не приходит одна. Вчера уехал Рулен (мое вчерашнее послание, конечно, ушло до получения твоего письма этим утром). Было очень трогательно видеть, как он проводит последний день с детьми, особенно с малышкой: он смешил ее, брал к себе на колени, пел для нее.
Голос его принял особенный тембр, чистый и взволнованный, и для моего уха звучал одновременно как сладкая и грустная песня кормилицы и как далекое эхо военного горна революционной Франции. Однако он не был печален, напротив – он надел свою новенькую форму, полученную в тот же день, и все обхаживали его.
Я только что закончил новую картину, которая выглядит почти роскошной, – ивовая корзина с лимонами и апельсинами, ветка кипариса и пара синих перчаток; ты уже видел мои корзины с фруктами.
Послушай: ты знаешь, что я пытаюсь возместить деньги, которые пошли на мое обучение живописи, не больше и не меньше. Это мое право, как и зарабатывать себе на хлеб насущный.
Считаю, будет справедливо, если это перейдет – я не говорю «в твои руки», ведь мы делали все совместно и нам так тяжело говорить о деньгах, – а в руки твоей жены, которая, впрочем, присоединится к нам, чтобы работать с художниками.
Если я пока не занимаюсь впрямую продажами, это потому, что мое собрание картин еще не полно, но дело движется, и я вернулся к работе с железной решимостью.
Порой выходят удачные вещи, порой неудачные, но не одни только неудачные. Если, к примеру, наш букет Монтичелли стоит 500 франков для ценителя – а он их стоит, – смею уверить тебя, что мои подсолнухи тоже стоят 500 франков для кого-нибудь из этих шотландцев или американцев. Но чтобы разогреться как следует и сплавить воедино все это золото и цветочные тона – не всякий с этим справится, нужно отдать всю свою энергию и внимание.
После болезни я стал смотреть свои картины, и лучшая, мне кажется, – это спальня.
Если я отправлю все это тебе в Париж, в твоей квартире, по-моему, будет негде повернуться, особенно после того, как там поселится твоя жена. И потом, картины станут известны раньше времени, утратят свой блеск, внизу о них станут говорить как о чем-то нестоящем[291].
Сумма, с которой мы работаем, довольно внушительна, но денег утекает много, и надо следить в особенности за тем, чтобы из года в год все не утекало сквозь пальцы. Поэтому, по мере того как убывает месяц, я стараюсь свести хотя бы относительный баланс с количеством картин. Из-за стольких неприятностей я стал, конечно, слегка нервным и боязливым, но по-прежнему не отчаиваюсь.
Я предвижу вот какое затруднение: нужна большая осторожность, чтобы, когда дело дойдет до продажи, расходы не превысили стоимости. Сколько раз мы видели это печальное событие в жизни художников.
Я пишу портрет госпожи Рулен, над которым работал до болезни.
Для него я взял красные цвета от розового до оранжевого, который переходит в лимонно-желтый, все это вместе с зеленым, светлым и темным. Буду очень доволен, если смогу закончить его, но боюсь, что она не захочет позировать в отсутствие мужа.
Ты прав, отъезд Гогена – это удар, именно потому, что он отбрасывает нас назад, тогда как мы уже создали и обставили дом, чтобы приютить друзей в черный для них день.
Но все же у нас остается мебель и т. д. И хотя сегодня я пугаю всех, со временем это может пройти.
Все мы смертны и подвержены всевозможным болезням – что мы можем сделать, если заболеем чем-нибудь не особенно приятным? Самое лучшее – это попытаться вылечиться.
Еще меня терзает совесть при мысли о том, какую боль я причинил, хоть и невольно, Гогену. Но вплоть до последних дней я видел лишь одно: что он работает, разрываясь между желанием поехать в Париж для исполнения своих планов и жизнью в Арле. Чем все это обернется для него?
Ты же понимаешь: несмотря на то что тебе хорошо платят, у нас мало капитала, не считая того, что заключен в товаре, и, чтобы действительно изменить печальную участь художников, так знакомую нам, надо обладать гораздо большим влиянием. Но мы нередко натыкаемся на недоверие с их стороны, видим, как они составляют заговоры, а итог всегда один – пустота. Кажется, в Понт-Авене 5 или 6 из них образовали новую группу, – может, она уже и распалась.
Их нельзя назвать нечестными, это не имеет названия, они – испорченные дети.
Теперь главное, чтобы твоя женитьба не отсрочилась. Женившись, ты успокоишь и осчастливишь нашу мать, а кроме прочего, этого требует твое положение