– Вы, Александр Васильевич, за короткое пребывание в нашей армии снискали себе славу вашим искусством и усердием к службе. Два поиска на Туртукай послужат к вашей славе и славе русского оружия. Гирсов значителен не только сам по себе, но и как пункт, необходимый для связи на том берегу. Вы, стоя тут, у Гирсова, держите всегда в напряжении неприятеля, не допускайте его войска до соединения куда-либо совместного… В эти дни неприятель и сухим путем, и на судах приближался вновь к Гирсову, Милорадович недавно отогнал его, но ясно, что он не успокоится до тех пор, пока не овладеет сим замком, в котором мы удерживаем твердую ногу. Чтобы сорвать их поиск, я приказал Потемкину переменить свою позицию и придвинуться к берегу Дуная, к Чеканешты, для ложной демонстрации, чтобы навести на неприятеля страх и воспрепятствовать его устремлению к Гирсову. Рекомендую ему высадить какую-либо партию на супротивный берег между Туртукаем и Силистрией, а может, и в каком другом месте. В эти же дни я подвину и от себя бригаду к устью Яломицы, готовую атаковать неприятеля, если он решит приступить к обложению Гирсова. Так что помощь вам будет обеспечена.
Суворов ушел, а Румянцев подумал, что только Суворов, пожалуй, может сейчас восполнить потерю погибшего Вейсмана.
Не довольствуясь словесными объяснениями, 4 августа 1773 года Румянцев направил Суворову ордер, в котором, в частности, были и такие слова: «По настоящему укреплению в Гирсове и числу состоящих там войск не может быть опасным покушение неприятельское без надлежащих орудий и приготовлений к атаке. Я же, ведав образ ваших мыслей и сведений, предоставляю собственному вашему искусству все, что вы по усмотрению своему и пристройке нужным найдете прибавить там на вящую пользу.
Делами вы себя довольно в том прославили, сколько побудительное усердие к пользе службы открывает вам путь к успехам.
На сие, как и на искусство ваше, весьма мне известное, довольствуюсь я возложить сохранение и оборону сего нужного поста и придать делу собственного ж вашего предусмотрения воспользоваться иногда случаем к поиску каковому-либо над неприятелем, как равно и открывать оной…»
Суворов укреплял Гирсов, налаживал связь с Унгерном, продвигавшимся по правому берегу Дуная; граф Салтыков тоже вел приготовления к встрече с неприятелем, беспокоя его порой неожиданными атаками. Потемкин, занимавший позицию между Гирсовом и Журжею, тоже должен быть всегда готовым к встрече неприятеля.
Так что оборонительные посты Румянцеву удалось не только восстановить, но и усилить их готовность, потому что слухи о нападении турок на левый берег Дуная подтверждались данными разведки.
В эти дни Румянцев, получив письмо Екатерины II, вновь и вновь мысленно возвращался к Задунайской экспедиции, переживая обостренное недовольство Петербургом и его стремлением давить на него своими бессмысленными командами.
Вот оно, письмо из Петергофа, от 18 июля сего года: «Граф Петр Александрович, любя истинное благо империи и для того желая не менее многих восстановления мира, чистосердечно Вам скажу в ответ на Ваше ко мне партикулярное письмо из лагеря при деревне Жигалее от 30 июня сего года, что известие о возвратном Вашем перешествии через Дунай не столь мне приятно было, как первая Ваша с армиею переправа чрез сию реку, с которою я Вас столь искренно поздравила письмом моим от 28 числа прошедшего месяца, ибо мню, что возвращение Ваше на здешний берег не будет служить к ускорению мира…
…Теперь приступаю я к другому предмету Вашего письма, то есть к живому описанию положения Вашей армии, о которой вы пишете, что под именем армии не более имеете, как корпус небольшой в 13 ООО пехоты на все действия с визирскими силами. Признать я должна с Вами, что армия Ваша не в великом числе, но никогда из памяти моей исчезнуть не может надпись моего обелиска по случаю победы при Кагуле, на нем начеканенная, что Вы, имев не более 17 ООО человек в строю, однако славно победили многочисленную толпу, предводимую тогда визирем Галил-беем, с которым считалось до полутораста тысяч человек, что весьма во мне утвердило правило, до меня римлянами выдуманное и самыми опытами доказанное, что не число побеждает, но доброе руководство командующего, совокупленное с храбростию, порядком и послушанием войск… Все, что делать ныне могу, есть то, что я из польского корпуса приказала к Вашей армии послать несколько еще полков для усиления оной, и надеюсь, что они еще ко времени к Вам приспеют, ибо полагаю по нынешним Вашим мне уведомлениям, что большая часть летнего времени исчезнет, и, следовательно, обыкновенное время кампании сей, прежде нежели Вы в состоянии будете паки принудить Вашими действиями неприятеля к ускорению мирных договоров, в сем и прочем я Вам руки не связываю, как теперь, так и прежде в совершенной Вашей воле состоит наносить неприятелю все те удары, которые по мере сил Ваших Вам бог на сердце положит… Что же Ваши телесные силы чрез войну, водимую пять лет сряду, пришли в ослабление, как Вы о том ко мне упоминаете даже до того, что Вы охотно желаете увидеть такого на Вашем месте, который бы так, как Вы, полагал счастие свое в угождении воле моей и в благе отечества, о сем осталось мне сердечно жалеть, и конечно, колико Бог подкрепит телесные и душевные силы Ваши к предводительству орудий российских, империя не инако, как с доверенностию от Вас ожидать должна дел, соответствующих уже приобретенной Вами ей и себе славы, но со всем тем есть ли бы по человечеству свойственным припадкам Вы, к общему сожалению и моему, не в силах себя нашли продолжать искусное Ваше руководство, то и в сем случае я бы поступила с обыкновением моим ко всем в подобных обстоятельствах находящимся уважением. С победами, полученными Вами за Дунаем, от всего сердца поздравляю Вас и желаю, чтоб Вы завистникам всегда ответствовали победами. Смерть храброго генерал-майора Вейсмана мне чувствительна весьма была, и много об нем жалею. Впрочем, остаюсь к Вам доброжелательна. Екатерина».
Сколько уж раз Румянцев читал и перечитывал это письмо, вникая в смысл каждого слова. Письмо, конечно, чуть-чуть приободрило его. Но державный тон так и сквозил в каждой строчке. И особенно больно ударили по его сердцу последние фразы. А кем она может заменить его? Возможно, когда-нибудь его заменит Александр Суворов, но пока он проявил себя как отважный и искусный полководец лишь в частных операциях и поисках. Сумеет ли он командовать хотя бы корпусом? Надо предоставить ему такую возможность, дать проявить себя как полководцу…
Сколько тут еще предстоит дел и забот!.. Нет, он не может оставить свой пост, слишком многое связано с этим краем, столько вложено собственных сил и здоровья. Но как мучительна несправедливость, и боль его душевная не исчезла после письма императрицы, как ни отговаривается она, будто не знает о его личных недоброжелателях и завистниках. Конечно, знает. И он сам знает, что происходило при дворе, когда там получили известие о его возвращении на левый берег. Сколько злобных слов расточалось по его адресу! А некоторые негодяи даже обвиняли его в том, что он бросил Вейсмана на верную гибель из-за того, что, дескать, позавидовал славе отважного генерала. Какие подлецы! Если б знали они, как тяжко переживал он гибель генерала, столь необходимого для исполнения его замыслов. Вон граф Григорий Орлов, отставка которого из покоев императрицы вовсе не устранила его с политической арены и он, как член совета, продолжает обладать влиянием при дворе, писал ему, фельдмаршалу российских войск, что, дескать, он не пользуется благоволением придворной публики, что она осуждает его и предъявляет ему большой счет. Жалкое судилище! Если бы такой парламент был, в который он мог бы позвать общество на суд… Вот хоть такой, какой Древняя Греция имела под именем ареопага, в котором дела решались примером судилища. Он бы сам предъявил счет той публике, кто прав: он ли, предъявляя счет неблагодарной публике, или публика, незаслуженно обвиняя его в нераспорядительности и прочих грехах…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});