Читать интересную книгу Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

Да что тут говорить о женщинах — отобрали драгоценности и у детей. Вена Малекова получила от крестного в день первого причастия старинные серебряные часы-луковицу… подавай их сюда! Но и это еще не все. Поверите ли, солдаты не стыдились брать крохотные крестильные сережки у несмышленых девчушек, которые не умели еще ходить! Сережки были как блошки; матери сами сразу же отстегивали их, чтобы поганая рука не коснулась ребенка, чтобы не разорвала, упаси боже, ушка. Но руки матерей, огрубевшие от работы, тряслись, и дело шло недостаточно быстро; маленькие дети раскричались. Школа, где раньше пели школьники, сотрясалась от плача. Что скажут отцы, если услышат детский плач? Где наши мужчины? Что с ними?

Господи, какая это была ночь! Никто не мог уснуть от возбуждения. И даже бессловесная скотина волновалась. Гоготанье гусей и жалобное мычанье коров оглашали воздух.

Светает, скоро утро. Кто накормит Пеструху, кто подстелет ей свежей соломы? Корова привыкла к чистоте, словно барышня. Под окнами школы расхаживают часовые. Скоро ли? Прошла целая вечность! Все знают, что такой допрос — тяжелая вещь, и у тех, кто припрятывал кур для продажи из-под полы и утаивал муку, душа уходит в пятки. Но когда-нибудь должно же выясниться это чудовищное недоразумение! Уже светало, начинался день. Дети могли бы остаться прямо в школе.

— Будут ли сегодня уроки…

— Конечно, нет. Ведь у детей глаза слипаются…

— Посмотрите-ка на него, уснул, бедненький…

— Ну и детство у этих ребятишек! В их годы мы озоровали.

— А я больше всего рада тому, что мои сейчас при мне, как бы там ни было, поверьте. Оставить их одних — да я от страха высохну.

— Постойте! Едут!

Несколько грузовиков с непромокаемым брезентовым верхом и желтыми слюдяными окошечками остановилось перед школой.

— Auf! Auf! — заревел эсэсовец. — Los! Los! Марш!

Женщин погнали из школы вниз по лестнице, и не успела Блажена опомниться, как сидела под брезентовым верхом в военной машине. Допроса так и не было. У лестницы валялись детские колясочки. Бабушку еле посадили в машину — сама она не могла в нее влезть. В грузовик вскочили эсэсовцы, и он тронулся, провожаемый, словно проклятиями, отчаянным собачьим воем.

Отъезд переполошил всех лидицких собак, которые всеми силами старались защитить своих хозяев, увозимых неведомо куда. В собак стали стрелять солдаты, — в аду не могло быть хуже. Вена вспомнила Брока, ее худое детское тельце содрогалось от рыданий, она тряслась как в лихорадке. Блажена с матерью дергала брезент, желая видеть, что делается снаружи, звала на помощь, женщины кричали вместе с ними. Пока все находились в старой школе, куда они ходили в молодости, куда посылали детей, пока они были в хорошо известной и близкой им обстановке и пока они чувствовали под ногами родную почву, у них еще кое-как хватало сил сдерживаться и сохранять спокойствие. А теперь… грузовик увозил их, кого они дозовутся? Услышат ли их мужья? Узнают ли они, что их жен и детей увозят? Где, где вы? Отогнув уголок брезента, женщины заметили на площади две гигантские бочки… что же это может быть? Для чего их здесь поставили? Может быть, солдаты собираются пьянствовать, но на пиво что-то не похоже. Господи боже, а зачем выставлена мебель? Господи помилуй, да это колясочка нашей Руженки, вот эта, белая, конечно, она. Гронековой показалось, что она узнала свою новую швейную машину «Зингер». Грузовик мчался по деревне в сторону Буштеграда, и всюду, во всех домах возились солдаты и выбрасывали, как мешки с мякиной, перины и одежду. Точно с вещами у людей не связывались живые воспоминания, целые семейные истории. Прелестная, милая, чистенькая деревня стала неузнаваема, превратилась в разбойничье становище. Ни одного знакомого лица! Чужие погонщики гнали мычащий скот за пригорок. Коровы кидались с перепугу куда попало, гуси гоготали под мышками у грабителей. Какие-то парни в мундирах и касках тащили со двора Гораков в сад соломенные маты, с того самого злополучного двора, где все началось еще в праздник тела господня. Блажена вдруг стремительно отдернула руку матери, которая вместе с ней придерживала брезент, и изо всех сил стала оттягивать толстую материю, пытаясь высунуть голову наружу.

— Вацлав! — закричала Блажена. — Папочка! Нас увозят. Слышите!

Все женщины присоединились к ней, и каждая принялась звать своего.

Да, они стояли там, во дворе Гораков, у сарая, лицом к стене, под охраной солдат с автоматами. Но никто из мужчин не отозвался, не оглянулся — грузовик пронесся мимо.

Вацлав это был или нет? Третий от края, высокий, стройный, с кудрявой головой. Он, он! Но Блажена не была в этом уверена. Не успела она рассмотреть этих двенадцать — или сколько их там было человек, как машина уже промчалась мимо. И эта схваченная на лету картина была жутко неподвижна и нема. Конечно, если бы кто-нибудь из стоявших у стены шевельнулся, солдаты всадили бы ему пулю в затылок. Возможно, никто из них даже и не слыхал, как мы кричали под брезентовым верхом.

Блажена еще долго ломала себе голову над этим, сидя на соломе в помещении спортзала кладненского общества «Сокол» и глядя в непривычно высокое окно, по которому снаружи струился безутешный дождь. Всех мучила жажда и голод — мутная баланда, которую бог знает как давно роздали в омерзительных мисках надзирательницы, не насытила ни взрослых, ни детей. Хорошо еще, что мать Блажены в последнюю минуту захватила с собой початый каравай хлеба. У кормящих матерей от волнения пропало молоко, и грудные дети, будя друг друга, отчаянно кричали в грязных пеленках. Постирать пеленки было негде, негде было выкупать детей, негде умыться. Женщины в смертельном ужасе обливались потом, одежда прилипала к телу; ощущение грязи, голод и сонливость угнетающе действовали на арестованных, в душном помещении трудно было думать. Но никто ни о чем не спрашивал. Допроса так и не было. Женщин то и дело пересчитывали и переписывали вместе с детьми.

Уже второй день их держали взаперти в полном неведении. Блажена с матерью сидели в Кладно, в получасе езды от родной деревни, но не имели понятия, что с ней произошло. Блажена все еще не знала, что содержали в себе две огромные бочки, поставленные немцами на площади, какую жидкость из них выцедили и разнесли по домам, притащили и в милую комнатку Блажены, где она вместе с Вацлавом третьего дня вечером покрывала мебель светло-зеленым лаком. Никто не сказал Блажене, зачем люди в касках перетаскивали соломенные маты в сад со двора Гораков. Никто не объяснил ей, что соломенные маты, прислоненные к стене, необыкновенно удобны. Пули застревают в соломе и не отскакивают от стены обратно в стрелка.

Блажена узнала все, но не сразу. Все требует времени. Все требует времени, а пока Блажена молилась в душе, чтобы бог как можно скорей благополучно вернул ее домой, к отцу и Вацлаву, — молилась, не подозревая, что Лидице, притулившиеся в долине, как в божьей ладони, вознеслись к небу и на огненных крыльях облетели весь мир, оцепеневший от ужаса.

— Мамочка, — говорит Веноушек Суходолец медленно, рассудительным тоном первоклассника, — пойдем-ка домой, тут нечего делать. Тут очень противно.

Соседки добродушно улыбнулись, хотя им было не до смеха. Устами младенца и юродивых глаголет истина, честное слово.

К вечеру под окнами затопало, загремело, забренчало, и в зал ввалилось не меньше шести десятков вооруженных эсэсовцев. На головах у них были стальные каски, на петлицах «молнии», в руках автоматы. Женщины вытаращили глаза. Дети разинули рты и замолчали. Солдаты гигантского роста промаршировали по залу и построились вдоль стен вокруг женщин, сидящих на соломе с детьми. Один из эсэсовцев выступил вперед и обратился к узницам с краткой повелительной речью:

— Вы хорошо знаете, что совершили преступление против Германии. (Все та же старая песня!) Мы отвезем вас в рабочий лагерь. Придется долго ехать в поезде. Дети могут устать от такой поездки. Мы посадим их в автомашины, и они будут ожидать вас в лагере.

— А это правда? — в отчаянии закричал высокий женский голос.

— Честное слово, — сказал начальник и даже бровью не повел. — Mein Ehrenwort. Для детей так будет лучше. Те, кого я сейчас назову, пусть приготовятся и выйдут вперед.

Он взял список, и на руке у него блеснул перстень, украшенный черепом; глядя из-под стальной каски, надвинутой на брови, эсэсовец начал горестную перекличку:

— Брейха Иозеф…

Пепичек Брейха! Его отец работал с Вацлавом на заводе «Польдинка». Чудесный пятилетний, подстриженный в скобочку мальчуган с глазенками, как вишни, единственный сын. Брейхова так его берегла!

Он сжал кулачки и закричал:

— Никуда я не пойду! Не хочу!

И мальчик, заливаясь слезами, кинулся к матери и спрятал голову у нее в коленях. Он плакал так, что, глядя на него, заплакали и остальные дети. Матери уговаривали их, боясь, что рассерженные солдаты обидят детишек. При виде этих верзил рядом с такими малышами становилось жутко. Марженка Гулакова отчаянно кричала на весь зал: