Читать интересную книгу Монстр сдох - Анатолий Афанасьев

Помещение, куда они первым делом заглянули, больше всего напоминало переполненный трюм на невольничьем корабле: спертый воздух, полумрак, двух— и трехъярусные койки, составленные так тесно, что между ними оставались лишь узкие проходы, низкие, прокопченные потолки с сырыми проплешинами, гнилостный запах, бьющий по ноздрям. Если заполнить все лежаки, то в палату вмещалось до пятидесяти человек, но сейчас добрая половина коек пустовала: неделю назад как раз вывезли крупную партию. В этой палате содержались только взрослые особи, причем мужчины и женщины вместе. Как полагал Поюровский, такое совмещение благотворно влияло на психику доноров.

Шум в палате можно было сравнить с приглушенным гудением пчелиного роя, готовящегося к зимней спячке. Большинство пациентов пребывали в полуусыпленном состоянии, а те, кто бодрствовал, ослабленные ежедневным сливом крови, похожие на подмороженных кур, способны были издавать лишь слабые стоны.

Возраст пациентов колебался между тридцатью и сорока годами, более молодых распределяли по другим помещениям, за ними требовался более тщательный присмотр, а стариков в клинику не брали. Лечить в палате было, в общем-то, некого, отлаженный конвейер работал почти автоматически, но каждый раз, попадая сюда, Поюровский испытывал светлое чувство умиротворения. Вся суета и весь цинизм жизни оставались за порогом, здесь существа, отдаленно напоминающие людей, пребывая в равновесии с природой, смиренно дожидались своей участи, и это зрелище, исполненное глубокого философского смысла, приводило его в благоговейный экстаз. Поюровский ощущал себя почти неземным существом, может быть, Хароном, наладившим набитую пассажирами ладью к переправе через Стикс. Кого-то он еще мог столкнуть, оставить на берегу, но вряд ли это богоугодное дело. Бомжи, проститутки и прочее отребье: человеческая гниль, стираемая с чистого лика земли его мощной дланью. Он испытывал гордость оттого, что оказался способен на такое деяние, и иногда ему хотелось ободрить убывающую нечисть какой-нибудь немудреной шуткой.

— Эй, жмурики! — окликнул жизнерадостно. — У кого жалобы, просьбы?! Становись в очередь, всех приму!

Крайнюк, не любивший эти представления, не понимающий их тайного, поэтического смысла, потянул за рукав, дескать, пошли, Василий, ну что ты вечно, как маленький; но неожиданно с одной из ближайших коек поднялась лохматая голова и, светясь совершенно нормальными, ясными глазами, внятно произнесла:

— Поди сюда, доктор. Присядь на минутку.

Поюровский даже зажмурился, проверяя, не померещилось ли? Нет, не померещилось: пожилой бомж весело, бодро манил его к себе.

Поюровский, замедленно двигаясь, подошел, устроился на краю койки, больше сесть некуда.

— Слушаю вас. На что жалуетесь?

— Помилуйте, на что мне жаловаться? У меня все в порядке. Полюбоваться на тебя хочу напоследок.

Голова бомжа, обтянутая синюшной кожей, с проступившими черепными костями, почти слилась с подушкой, тем невыносимее сияли восторженные, умные глаза, завораживали Поюровского.

— Ты кто? Чего хочешь?

— Я уже никто. Больше никто. А вот ты мнишь себя победителем. Напрасно, доктор. Торжествовать осталось недолго. Срок твой вышел...

К изумлению Поюровского странный полупокойник, у которого крови осталось литра два-три, произнес какую-то длинную фразу на непонятном языке, вроде как на латыни, и улыбаясь протянул к нему сухую, дрожащую руку. Поюровский почувствовал, если тот дотронется до него своей мертвой клешней, случится что-то непоправимое, но не находил в себе силы отстраниться. На мгновение его тело будто окостенело.

Спас Крайнюк. Подошел сбоку, опустил на лицо бомжа широкую толстую ладонь, придавил, зашторил дьявольский огонь.

— У них бывают проблески, — объяснил Поюровскому. — Лучше отвернись. Вредно смотреть.

— Ну-ка, ну-ка! — напрягся Поюровский. — Убери лапу-то, убери. Пусть договорит.

Крайнюк послушался, отнял ладонь. Глаза бомжа по-прежнему смеялись, но свет из них ушел, он уже не дышал.

— Подох? — спросил Поюровский.

— Дезертировал. Можно было еще денек покачать.

— Кто такой, не в курсе?

— Откуда мне знать. Документов не держим, не регистрируем. Бомж он и есть бомж. Клементина упоминала, вроде из профессоров.

Клементина — старшая медсестра и распорядительница, пользующаяся в подвале неограниченной властью. Женщина неопределенного возраста, загадочного темперамента, по-птичьи любопытная ко всему, что исчезает. Здешняя ходячая картотека.

— Еще что говорила?

— Да чего про него говорить. Печень съедена циррозом, все остальное — тоже труха. Не стоило возиться.

Ошибка типичная, которой не избежишь, каждый третий бомж попадал к ним в таком нетоварном виде.

В гнилую кровь подмешивали консервантов — вот и весь прибыток. Поюровский прикрыл покойнику смеющиеся глаза, показалось, пальцы нырнули в череп.

Брр — неприятное ощущение!

— Слышал, как он грозил?

— Со зла это, от обиды. Не бери в голову.

В детской палате Поюровский немного оттянулся, расслабился, хотя все еще звучало в ушах зловещее предсказание. Но дети есть дети — утешение взора, как цветы. Даже здесь, в отстойнике, уложенные пачками на широких лежаках, заторможенные, с приостановленными функциями, они чудесным образом излучали радость первичного биологического синтеза. В основном сюда попадали беспризорники, к сожалению, уже подточенные, как молью, голодом, алкоголем, наркотой, а то и чахоткой, сифилисом. Их в городе, как в гражданскую, с каждым днем скоплялось все больше, гроздьями снимали их с вокзалов и с больших фешенебельных помоек по кольцевой дуге. Товару много, а толку мало, второсортный, третьесортный сырец — с одной скотинки больше тысячи не выжмешь. Но, как говорится, птичка по зернышку клюет.

Зато на чахлом фоне особенно радовали глаз полнокровные экземпляры, без дефектов и травм, поступавшие по специальным заказным каналам, из них каждый тянул не меньше, чем на десять кусков. При этом цена удваивалась, утраивалась, если сбыт производился по индивидуальным заказам, в цельном виде.

Два таких розовощеких пупсика катнулись Поюровскому под ноги — семилетняя белокурая Наташа и десятилетний Сенечка, доставленный из Подлипок. С обоими Поюровский познакомился накануне и не забыл принести гостинец: леденцы на палочке в ярких обертках.

— Что, егоза, — игриво обратился к Наташе. — Дружба крепнет?

— Крепнет-то крепнет, — рассудительно ответила девочка. — Но я по мамочке соскучилась. Хочу поскорее домой.

— Чем тебе здесь плохо? — огорчился Поюровский. — Комната большая, светлая. И смотри сколько детей. Как в пионерском лагере.

— Дети все почему-то спят. Мы только с Сенечкой вдвоем играем.

— Что такое пионерский лагерь? — поинтересовался Сенечка, с независимым видом стоявший поодаль.

— Честно говоря, не очень веселое место, малыш.

Такие летние загоны для детей. Там их целые дни заставляли маршировать на плацу и распевать пионерские песни. А тех, кто шалил, сжигали на кострах.

— Ой! — ужаснулась Наташа.

— Вот тебе и "ой"! Вам повезло, детки, вы родились совсем в другую эпоху. Ну-ка, Наталья, задери рубашонку, послушаем сердечко.

Прижался ухом к худенькой, теплой грудке, услышал ровное — тук-туку-тук — без всяких хрипов и перебоев. Осмотрел и Сенечку, который держался настороженно, будто в чем-то подозревал доброго дяденьку доктора. Эта сладкая парочка, при удачных обстоятельствах, уплывает не меньше, чем за пятьдесят штук. Вечером он ждал звонка из Калифорнии — последнее уточнение. Где-то там, на благословенных просторах цивилизованного мира помирал еще не старый автомобильный король, и эти две никчемные, забавные славянские зверушки могли растянуть его дыхание минимум на пять лет. За это стоило платить.

— А я не верю! — грубовато отрезал Сенечка, ежась от щекотавших его пальцев.

— Чему не веришь, бутуз?

— Что детей сжигали на кострах.

— Да? И почему не веришь?

— Не верю и все. Детей нельзя сжигать. Они же не дрова.

— Надо же какой упрямец. А ты веришь, Наташенька?

— Не знаю. Я спрошу у мамы, — дипломатично ответила девочка. — Пусть поскорее приедет за мной.

— Ах ты, хитрый клопик! Полетать хочешь? — подхватил завизжавшую девочку на руки, подбросил вверх, чуть не шмякнув о низкий потолок. Опустил на пол. Сзади надсадно бубнил Крайнюк:

— Пошли, Василий, хватит уже!

— Эх, Денис Степанович, — попенял в коридоре Поюровский. — Скучный ты человек. Нет в тебе поэзии...

Навстречу вылетела Клементина.

— Доктор, доктор, вас к телефону!

Он прошел за ней в ординаторскую, чувствуя, как засосало под ложечкой. Кто же мог разыскать его здесь, по какой срочной надобности?