Читать интересную книгу Блуд на Руси - Анатолий Манаков

Отселе начало злу и таким образом. Уже не было двух главных действователей благословенного Иоаннова царствования, но друзья их, мысли и правила оставались: надлежало, истребив Адашева, истребить и дух его, опасный для клеветников добродетели, противный самому государю в сих новых обстоятельствах. Требовали клятвы от всех бояр и знатных людей не держаться стороны удаленных, наказанных изменников и быть верными государю. Присягнули, одни с радостью, другие с печалию, угадывая следствия, которые и открылись немедленно. Все, что прежде считалось достоинством и способом угождать царю, сделалось предосудительно, напоминая Адашева и Сильвестра. Говорили Иоанну: "Всегда ли плакать тебе о супруге? Найдешь другую, равно прелестную, но можешь неумеренностью в скорби повредить своему здравию бесценному. Бог и народ требуют, чтобы ты в земной горести искал и земного утешения". Иоанн искренно любил супругу, но имел легкость во нраве, несогласную с глубоким впечатлением горести. Он без гнева внимал утешителям - и чрез восемь дней по кончине Анастасии митрополит, святители, бояре торжественно предложили ему искать невесты: законы пристойности были тогда не строги. Раздав по церквам и для бедных несколько тысяч рублей в память усопшей, послав богатую милостыню в Иерусалим, в Грецию, государь 18 августа объявил, что намерен жениться на сестре короля польского.

С сего времени умолк плач во дворце. Начали забавлять царя, сперва беседою приятною, шутками, а скоро и светлыми пирами; напоминали друг другу, что вино радует сердце; смеялись над старым обычаем умеренности; называли постничество лицемерием... Ежедневно вымышлялись новые потехи, игрища, на коих трезвость, самая важность, самая пристойность считались непристойностью. Еще многие бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях; сидели за светлою трапезою с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали; их осмеивали, унижали, лили им вино на голову. Между новыми любимцами государевыми отличались боярин Алексей Басманов, сын его кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бельский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию. Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных царедворцев, но тогда выступали вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостью ума, искусственною веселостью, хвастливым усердием исполнять, предугадать его волю как божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздают и благих царей и благих слуг царских, первых - в их желаниях, вторых - в исполнении оных. Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к государю и к добродетели; новые только к государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его. Курбский в особенности именует здесь чудовского архимандрита Левкия, главного угодника придворного. Порок ведет к пороку: женолюбивый Иоанн, разгорячаемый вином, забыл целомудрие и, в ожидании новой супруги для вечной, единственной любви, искал временных предметов в удовлетворении грубым вожделениям чувственным. Мнимая, прозрачная завеса тайны не скрывает слабостей венценосца: люди с изумлением спрашивали друг друга, каким гибельным наитием государь, дотоле пример воздержания и чистоты душевной, мог унизиться до распутства?

Сие, без сомнения, великое зло произвело ещё ужаснейшее. Развратники, указывая царю на печальные лица важных бояр, шептали: "Вот твои недоброхоты! Вопреки данной им присяги, они живут адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства". Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился, из уст вырывались слова грозные. Обвиняя бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях! . . Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла бывают постепенны, но летописцы не могли проникнуть в её внутренность, не могли видеть в ней борения совести с мятежными страстями, видели только дела ужасные и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр ада посланною возмутить, истерзать Россию. Оно началось гонением всех ближних Адашева: их лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников царских; а царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость... Оскорбленный надменностью юного любимца государева Федора Басманова, князь Дмитрий сказал ему: "Мы служим царю трудами полезными, а ты - гнусными делами содомскими!" Басманов принес жалобу Иоанну, который, в исступлении гнева, за обедом вонзил несчастному князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его... Угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились государю и судья не требовал улик верных...

Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, монастырях стенали жертвы; но... тиранство ещё созревало: настоящее ужасало будущим. Нет исправления для мучителя, всегда более и более подозрительного, более и более свирепого; кровопийство не утоляет, но усиливает жажду крови: оно делается лютейшею из страстей. - Любопытно видеть, как сей государь, до конца жизни усердный чтитель христианского закона, хотел соглашать его божественное учение с своею неслыханною жестокостью: то оправдывал оную в виде правосудия, утверждая, что все её мученики были изменники, чародеи, враги Христа и России, то смиренно винился пред Богом и людьми, называл себя гнусным убийцею невинных, приказывал молиться за них в святых храмах, но утешался надеждою, что искреннее раскаяние будет ему спасением и что он, сложив с себя земное величие, в мирной обители св. Кирилла Белозерского со временем будет примерным иноком! Так писал Иоанн к князю Андрею Курбскому и к начальникам любимых им монастырей, во свидетельство, что глас неумолимой совести тревожил мутный сон души его, готовя её к внезапному, страшному пробуждению в могиле! . .

В НЕКОТОРОМ ЦАРСТВЕ, НЕ В НАШЕМ ГОСУДАРСТВЕ

(для сравнения)

Жюль Мишле

Ведьма

(фрагмент)

Начало средневековья носит характер какой-то грезы. Легко поверить в величайшую непорочность простого люда, объединенного одним духом кротости и покорности церкви (об этом свидетельствуют легенды). Легко поверить, что все люди как бы составляют единый народ Божий. Тем не менее "пенитенциарии" (покаянные книги), в которых находятся указания на грехи, наиболее распространенные, напоминают о странных поступках, редких и в царстве сатаны.

Все это является следствием двух вещей: крайнего невежества и общих жилищ, в которых смешивались близкие и дальние родственники. Тогдашним людям едва была знакома наша мораль. Их же собственная оставалась, несмотря на все влияния, моралью патриархов самой глубокой старины, когда брак между неродственниками рассматривался как распутство... Каждый вечер они со всем своим скотом собирались под крышей одной обширной виллы. Отсюда - условия жизни, аналогичные тем, что были в подвалах в античные времена, куда запихивали в кучу всех рабов. Некоторые из этих общин существовали в средние века и позже.

Сеньора мало занимало, что происходило в результате. На такое поселение он смотрел как на одну семью, скопище людей, которые встают и ложатся спать вместе, едят от одного каравая и из одного горшка. При этой неразберихе женщина была очень плохо защищена. Она занимала совсем невысокое положение. Если пресвятая дева, идеал женщин, поднималась из века в век, то женщина реальная значила очень мало в простой массе, в этой смеси людей и скота. Неизбежная бедность могла уменьшиться только при разделе поселений, когда, набравшись храбрости, люди решались селиться отдельно, на выселках и, поставив хижину на лесной просеке, обрабатывали где-нибудь вдалеке плодородную землю.

Историки-оптимисты, так много говорившие о точно установленных оброках, хартиях, выкупных вольностях, забывают, как мало было гарантии в точном выполнении всего этого. Полагалось уплатить сеньору вот столько-то, но ведь он мог взять себе и все остальное. По простоте душевной, сие называлось "правом захвата". Работай, работай, добрый человек! А когда ты будешь работать, страшная банда оттуда, сверху, может наскочить на твой дом и взять с собой все, что ей угодно "для нужд сеньора"...

Но, заметят мне, ведь эти великие бедствия должны были очень смягчиться во времена святого короля Людовика ((, запретившего частные войны между вассалами? Полагаю, и довольно основательно, что это было как раз наоборот. В течение ста лет, прошедших со времени запрещения до начала войны с Англией (1240-1340), сеньоры, не имея обычной забавы жечь и грабить земли соседей, были особенно жестоки со своими вассалами и крепостными.