все-таки положил деньги в карман и сделал все, как я ему велела. Не знаю, по этой ли причине или по какой-то другой, но мать оттуда не возвращалась.
7
Моя прабабушка умерла от ненависти, которая целиком поглотила ее, как и ее мужа. В конце концов, он оказался замурованным в стене дома, который построил, чтобы держать взаперти жену, а ее сжигала изнутри зависть к собственной дочери. Оба они скончались от чрезмерной злости, презрения и ядовитой крови. Прабабушка правильно поступила, оставив мужа в застенке, пока от него не остался лишь скрежет ложкой по кирпичам, но этот звук угодил ей прямо в голову: в нашем доме все проникает в организм и там роится, точит и точит.
Остальные члены семьи тоже умерли от ненависти, хотя и не от своей, а от чужой. Дедушка мой усох в постели всего за год жизни в нашем доме, потому что не смог вынести обиды, сочившейся на него с потолка. Мы-то выросли здесь, а дед приехал из-за границы и не привык к подобным гнилым местам. Единственное, что от него осталось, – пятна пота и мочи на простынях да рахитичный, тощий ребенок, которому суждено было стать моей матерью и тоже умереть от чужой ненависти. От этого скончались все в нашей семье, от собственной или чужой, но все – от ненависти.
Бабка права, утверждая, что в этом доме нас съедает собственная ярость, но не потому, что мы уродились какими-то не такими. Мы постепенно становимся такими, потому что приходится вечно стискивать зубы. Я поняла это, начав работать на сына Харабо, который переехал в деревню со второй женой и сыном, чтобы управлять винодельнями после смерти отца и брата. В первый же день, как только мать ребенка открыла мне дверь, пришлось стиснуть зубы. Да и как мне было внутренне не сжаться, не начать скрежетать зубами? Я сразу же поняла, что зря туда заявилась, когда увидела даму на пороге. Но что остается делать, как найти работу в нашем захолустье? Выбор невелик: несколько недель сбора урожая винограда или забота о каком-нибудь старике, с которого требуется смывать дерьмо, пока он не упокоится или пока его не сдадут в приют. Так что я решила, что лучше уж заботиться о ребенке, чем о старике, ведь дома у меня и так все только и делают, что умирают.
На это место претендовала также Мария, дочь Ангустиас. Мать Марии болела всю жизнь, но никто не знал чем, потому что даже врачи не могли сказать, что это за хворь. А когда дочь принялась настаивать, они намекнули, что мать прикидывается, будто Мария сама не видела, что во время приступов несчастная не может ни шевелиться, ни говорить. Мария осталась ухаживать за матерью, потому что отец не умел даже сварить картошку, а братья уехали учиться и не вернулись. «Но они очень беспокоятся обо мне и звонят каждую неделю», – рассказывала мать соседкам, приходившим к ней, когда она не могла даже пошевелиться. Уж не знаю, не бесилась ли Мария от этих слов, оттирая унитаз или плиту, но я бы на ее месте вылила ведро грязной воды матери на голову и протащила бы ее за волосы по всему дому, пускай бы показала, как эти заботливые сыновья застелили постели или приготовили еду.
А когда сеньора Ангустиас умерла, братья Марии тут же позвонили, но только для того, чтобы выставить дом на продажу. Отца похоронили пару лет назад, и сыновья захотели продать имущество, оставшееся в деревне. У Марии не было денег, чтобы выкупить дом у братьев, поэтому они продали его, а ее выгнали на улицу, откупившись пятью тысячами евро. Так в одночасье Мария осталась без крова над головой, без пенсии, без пособия по безработице и без братьев, которые ни разу больше ей не позвонили. Какое-то время она жила в доме, который сдавал ей сосед, и подрабатывала сбором винограда. Мария хотела получить место у Харабо, которое дали мне, но хозяйка не пожелала даже ее выслушать. А когда Мария не смогла заплатить за жилье, ее увезли, больше она не возвращалась. Поговаривали, что ее отправили в психушку, якобы у нее «поехала крыша».
Когда Мария появилась в доме семьи Харабо, я думала, что возьмут ее, потому что она была намного старше меня и больше нуждалась в работе. Но когда умерла сеньора Ангустиас, Марии было уже за шестьдесят, а хозяевам, конечно, не по нраву служанки в старомодной одежде и подстриженные прямо на кухне. Такие женщины незаменимы на сборе урожая, ведь они занимаются этим всю свою жизнь, вкалывая, как мулы, и гробясь за гроши. Однако для заботы об отпрыске в приличном доме они не годятся. Господа не желают, чтобы их сына воспитывала бедняга в одежде с дешевого рынка и с седыми корнями… Чему такая несчастная может его научить, если сама ничего не добилась и не достигла в своей жизни? Как она объяснит ребенку его место в обществе, как заставит его понять, что самое главное – это успех и деньги, как научит уверенно шагать по жизни, если саму гувернантку постоянно топтали?
Мать мальчика оглядела нас с ног до головы и наняла меня, поскольку знала: когда приедут ее столичные друзья, они начнут расспрашивать, во что я ей обхожусь, кто меня рекомендовал, и на скольких языках я могу разговаривать с ребенком. Я в жизни не сидела с детьми, а из иностранных языков я знала английский, да и тот учила лишь в школе. Впрочем, это не имело значения, важно другое: я не выглядела неотесанной девахой, невежественной беднячкой, умеющей только стирать белье. Важно и то, что ее друзья, увидев меня, решат: хозяйка платит мне целое состояние. Все это мне стало понятно по ее взгляду. По телевидению потом сказали: меня надо было отправить в социальные службы, поскольку я умственно отсталая, но это чистая ложь, ведь я по-прежнему дома после всего, что мы совершили, а кто еще может этим похвастаться.
Моя бабка совсем слетела с катушек, узнав, что я собираюсь прислуживать семье Харабо. Окончательно взбесившись, она орала: «Думаешь, они взяли тебя, чтобы ты там красовалась? Нет, тебя будут всячески унижать!» Не помню, что я возражала, но предчувствовала, что это правда, ведь всем понятно: когда стучатся в дверь с просьбой взять на работу – это признак нашего поражения в борьбе с ними. Сын Харабо победил наконец в бою, который дала моя старушка его матери и всему семейству, когда оскорбила их в присутствии народа на похоронах и заставила поверить, что