Глава III. Дело раскручивается
Масла в огонь подлило интервью Даркье, бывшего комиссара по еврейскому вопросу режима Виши, в "Экспрессе". Для Фориссона "момент настал". 1 ноября 1978 г., опираясь на свои досье, он разослал в различные газеты довольно провокационное письмо:
"Я надеюсь, что некоторые сведения, полученные недавно журналистом Филиппом Ганье-Раймоном от Луи Даркье де Пельпуа, заставят, наконец, широкую публику понять, что массовые убийства, якобы совершенные в "газовых камерах", и т. н. "геноцид" это одна и та же ложь, к сожалению, поддерживаемая до сих пор авторитетом официальной истории (истории победителей) и колоссальной силой главных СМИ. Как француз Поль Рассинье (бывший депортированный, участник Сопротивления), как немец Вильгельм Штеглих, как англичанин Ричард Харвуд, как американец Артур Бутс (автор "Мистификация ХХ века", книги столь значительной, что оппонентам нечего возразить) и два десятка других авторов, работы которых замалчиваются или подвергаются клевете, я заявляю, как я это сделал на национальном коллоквиуме в Лионе на тему "Церкви и христиане Франции во Второй мировой войне" (27–30 января 1978 г.): "Массовые убийства в т. н. "газовых камерах" — историческая ложь". Гитлер никогда не приказывал и не разрешал, чтобы кого-нибудь убивали из-за его расовой или религиозной принадлежности. Я не хочу ни оскорбить, ни реабилитировать кого-либо. Пока не будет доказано противное, я буду считать, что провожу свои исследования в соответствии со стандартными методами исторической критики. Я готов к любым дебатам по вопросу о "газовых камерах" и "геноциде", к любому спору, к любому интервью, надлежащим образом записанному. Я писал об этом в разные официальные учреждения, в газеты (например, "Трибюн жюив-эбдо") и другие органы информации на протяжении четырех лет и повторяю то же самое сегодня. Свет на это дело не прольет ни "документальная драма" "Холокост", ни ЛИКА, ни энный уровень защиты, а только изучение на равных представленных тезисов. Что касается меня, то я люблю свет".
В "Монде" все были начеку. Там знали этого человека и жили в страхе, как бы он не пролез, не прижал какого-нибудь редактора и не убедил его в важности дела. В "Матэн де Пари" дела не знали, и парижская редакция поручила своему корреспонденту в Лионе Клоду Режану вступить в контакт с Фориссоном. Они встретились, вооружившись магнитофонами, 8 ноября на канале "Софитель". Согласно записи, встреча началась так:
Р. Ф.: Понятно, что я даю вам это интервью на условиях, которые были уточнены по телефону. Прежде всего, интервью должно быть записано. Мы немного поболтаем сегодня, вы зададите вопросы, я их запишу, а завтра отвечу на них. Но я со своей стороны хочу поставить такое условие газете "Матэн": текст должен быть опубликован полностью или не опубликован вообще. Вам решать. Как вы считаете, на сколько страниц я должен дать вам интервью?
К. Р.: Очень короткое. Я не могу сегодня определить длину.
Р. Ф.: Мы должны быть точными в этом вопросе. Интервью должно быть полным или его не будет. Например, если я дам вам 60 машинописных строк, все они должны быть напечатаны, с заголовками и подзаголовками.
К. Р.: Я на это не уполномочен.
Р. Ф.: Хорошо. Но вы можете передать весь текст, короткий или длинный? Или не передавать ничего?
К. Р.: Это совершенно невозможно.
Р. Ф.: А я не хочу давать интервью, которое будет обрезано.
К. Р.: Меня попросили встретиться с вами, потому что вы писали в "Матэн". Наша газета хочет знать, что вы хотите сказать. Это все.
Р. Ф.: Я вам сказал при первой же встрече, что буду отвечать письменно. И вы знаете, почему: тема очень деликатная. В данной ситуации я хотел бы действовать как Миттеран, который, говорят, дает только письменные интервью. Если я боюсь говорить на эту тему свободно, если я хочу, чтобы разговор был записан, значит, я боюсь искажений. Первое из них — сокращение текста. Я этого не хочу. Я не хочу, чтобы моя мысль была хоть в малейшей степени искажена. Тема слишком серьезна. Вы были очень любезны, вы пришли ко мне, но вы говорите, что не можете взять на себя такую ответственность. Если бы я жил в Париже, я пришел бы к вашему главному редактору и, может быть, мы достигли бы соглашения. Может быть, вам стоит снова связаться с ним и рассказать, как обстоит дело. Тема слишком серьезна.
К. Р.: Я не могу этого сделать, пока не узнаю, что вы мне скажете.
Р. Ф.: Так не пойдет. Я уже сказал: первое решение — за вами.
К. Р.: Я могу сказать, например, так. Вы напишете в ответ на два точных вопроса одну машинописную страницу — 25 строк. Но я все равно не могу гарантировать, что текст пойдет полностью.
Р. Ф.: Я могу представить текст в любом виде. Но этот текст может быть опубликован только полностью. Именно по этому вопросу вы должны принять решение. Оно не будет априорным. Когда у вас в руках будут, например, три машинописных страницы, тогда вы и примете решение.
К. Р.: То есть, сначала вы даете текст, а потом мы решаем, пойдет он или нет?
Р. Ф.: Именно так. Понятно, что этим текстом будут ваши вопросы и мои ответы. И очень важен заголовок. Я хотел бы выбрать его сам.
К. Р.: Но вы таким образом нарушаете общепринятый порядок.
Р. Ф.: Тем хуже для меня. Мне очень жаль, но я часто это делаю. В заголовке вся суть. Он может быть, скажем, оскорбительным. В атмосфере полемики, которая началась после интервью Даркье, все возможно: любая клевета, любое злословие, любое искажение, начиная с заголовка. Я могу дать вам примеры заголовков, которые будут просто скандальным.
К. Р.: Заголовок определяет не тот, у кого берут интервью.
Считая, что своего рода соглашение достигнуто, Фориссон представился:
"Меня зовут Робер Фориссон, я наполовину англичанин. Во время войны, когда я был ребенком, меня дразнили "англиш". Я не нацарапал на своей парте слово "свобода", как призывал Элюар, я нацарапал на ней "смерть Лавалю". И еще я написал по-немецки "Гитлер — дерьмо", — я немного знал немецкий. Среди моих одноклассников был один по фамилии Барбо или Барберо, настроенный пронемецки. Он обнаружил надписи на моей парте и стал при всех издеваться надо мной: "Вы, англичане, удираете в Африке, как зайцы!". И он же, через несколько дней после того, как англо-американцы высадились в Северной Африке, и люди начали понимать, что ход войны меняется, подошел ко мне, протянул мне руку (я ее не пожал) и сказал (прошу прощения): "На этот раз они в заднице". "О ком ты говоришь?" — спросил я. "О бошах, конечно". "Как? Ты называешь немцев бошами?" Он ответил мне латинской пословицей: "Человеку свойственно заблуждаться, Дьяволу — упорствовать в заблуждениях". Я думаю, он слышал ее от своего папы, а папа вскоре стал борцом Сопротивления, настоящим или на словах — не имеет значения. И до конца войны меня жгла эта ненависть, которую мне внушали в семье и по радио. Я не мог слышать имя не только Лаваля, но и Дарлана. Я расскажу вам об одном случае, который не делает мне чести. В августе 1944 г. я был на каникулах в деревушке Лаперюз в Шаранте. Однажды мы стояли у окна с моим младшим братом, а по улице солдат Сражающейся Франции вел под ружьем человека, обнаженного до пояса. И я сказал своему брату: "Почему его сразу не расстреляют, этого негодяя?" Мне не нужно было никаких объяснений: раз ведут под ружьем, значит, коллаборационист; раз коллаборационист, значит, негодяй. Вот каким я был. И я думаю, нужно быть жестоким в момент борьбы, но когда все кончено (а нацизм умер 30 апреля 1945 г. и не рассказывайте мне сказок, будто он жив), у меня пропадает охотничий инстинкт. Я становлюсь на сторону оленя.
Я расскажу вам, что я делал во время войны в Алжире. Это легко проверить. Я жертвовал средства Комитету Мориса Одена, но потом я защищал одного товарища, которого заподозрили в связях с ОАС. Так реагируют настоящие британцы. Меня ужасает, когда плюют на труп, и я пытаюсь понять, почему так делают. Меня беспокоит это единодушие в деле Даркье де Пельпуа. Когда таких типов убивали во время войны, я радовался, как, например, при известии, что убит Филипп Анрио. Когда я слышал по английскому радио: "На Гамбург сброшено 4000 тонн бомб", я говорил себе: "Это прекрасно, но почему не 8000?" Женщин, стариков и детей сжигали фосфором, а я находил, что это хорошо. В Орадуре убили 625 человек, и я возмущался; в Дрездене, этом городе-музее, Флоренции на Эльбе, погибло 135000 человек, и я считал, что это нормально, это хорошо".
От этого автопортрета в статье журналиста не осталось ни одного слова. Тогда Фориссон попытался объяснить причины, побудившие его заняться своими исследованиями, и свои выводы. Журналист был шокирован (что понятно) и начал издеваться (что менее понятно):
К. Р.: Итак, люди, которые были в Вель д'Ив, просто пошли прогуляться и все вернулись.
Р. Ф.: Прошу не задавать мне вопросы в таком тоне.