Читать интересную книгу Я хочу жить - Виктор Сидоров

— Наверное, бои тяжелые…

Ему никто не ответил — и без слов ясно. Наши остановили фашистов у Одессы и вот уже месяц держат их у Киева. Можно представить, какие бои идут сейчас там. Мы смотрели, как на станцию медленно вползал длинный состав с эвакуированными. Поезд остановился, и вскоре к санаторию сыпанули люди.

Теперь так часто бывает: эшелоны на восток задерживают, чтобы пропустить воинские на Харьков. Тогда люди, узнав, что это санаторий, бегут к нам за кипятком, за хлебом, за лекарствами, а то несут больных. Мы молчаливо смотрим на почерневших, осунувшихся женщин, ребят, стариков…

Ни парней, ни мужчин: они едут в другую сторону.

Среди многих поездов, которые проносятся через нашу станцию, у нас есть «свой». Это — почтовый. Он привозит нам письма и газеты. Одни ребята ждут его, когда он идет со стороны Харькова, другие, как например я, когда он возвращается обратно. В той стороне, откуда он возвращается, очень далеко — мой город. Теперь та сторона называется «глубокий тыл». «Свой» поезд мы хорошо знаем, знаем и время, когда он прибывает на станцию.

Нынче он пришел, как всегда, без опозданий — в четыре пятнадцать. Постоял с минуту и покатил дальше, на Валуйки. Те, кто ждал писем, заволновались: придут или нет? Я не ждал: мой «почтарь» — обратный, и будет завтра утром.

Однако, к огромному удивлению, я получил письмо. Взглянул на него и жарко стало: военное, треугольник без; марки, с номером полевой почты. От кого? Развернул торопливо лист: «Здравствуй, Сашок, и все остальные ребята!..» Закричал на всю палату:

— Хлопцы, письмо от дяди Васи! С фронта!

— Кому письмо? Тебе? — Ребята побросали свои дела.

— Всем нам? Здорово!

— Читай!

«Вчера встретил — чего не случается на фронтовых дорогах! — Самуила Юрьевича, математика нашего. Он теперь командир батареи. Не долго нам пришлось говорить — времени оказалось всего минут пяток, однако он успел дать ваш новый адрес. И вот я решил черкнуть вам коротенько. Дела наши фронтовые налаживаются, бьем в морду фрицев и гансов. Думаю, что скоро будем бить и в загривок.

Бои идут большие, но мы стоим на земле твердо. Так что живите, учитесь, лечитесь спокойно.

Как там поживает Леня Рогачев? Вывел ли свой бином? А Паша Шиман? Он, наверное, уже много новых стихов написал? Пусть пришлет нам — почитаем на привале с друзьями. Как себя чувствует Ванька Боков? Не потерял ли свой аппетит? Пусть не стесняется и ест побольше — крепче станет…

Да, забыл: за последний бой командир представил меня к медали «За отвагу». Так что ваш дядя Вася тоже не лыком шит. А твое, Сашок, пожелание — быть всегда в вертикали — я старательно выполняю и вам всем, моим дорогим, желаю этого. Горизонталь — не наше положение. Верно? Ну вот. Обнимаю всех крепко».

Ленька, пока слушал письмо, усиленно накручивал на голове рыжий рог, когда я закончил, проговорил сумрачно:

— Ну его к черту, этот бином. — А потом, уже веселее: — А дядя Вася молодец — медаль завоевал! «За отвагу» — самая лучшая.

Пашка же неожиданно прослезился, когда услышал про дяди Васину просьбу. Шоркнул торопливо ладонью по глазам, выкрикнул с какой-то непонятной злостью:

— Видали?! Не забыл про стихи! Красноармейцам читать будет. Эх, напишу! Ну, теперь напишу!

И залез под простыню.

А я думал и о Самуиле Юрьевиче, и о дяде Васе, и о медали его, и о Ваньке Бокове. Где он сейчас? Добрался ли до дома?

Уже вторая неделя пошла, как Ванька уехал. И досталось же мне за него! Марья Гавриловна даже выписать меня грозилась за то, что не предупредил ее и помогал Ваньке убежать. Она сказала:

— Если с Боковым случится несчастье, оно на твоей совести будет.

Я очень расстроился, потому что она права. Я жалел Ваньку, ругал себя за то, что не отговорил его, но толк какой? Девятый день Ванька мытарился где-то, наверняка голодный, а может быть, больной.

Начальник санатория послал розыск, да где найдут Ваньку, когда всюду столько беженцев, когда других забот у всех полно!

Запись шестая

У нас появился новый сотрудник — парикмахер. Он вошел к нам с коричневым облезлым и помятым чемоданчиком, был тощий, носатый, с черными выпуклыми глазами. Остановился на пороге, вскинул костлявую руку ко лбу, тихо произнес:

— Салют, товарищи дети!

Халат на нем висел, как на палке, из-под колпака торчали сосульками какие-то зеленоватые волосы.

Мы были настолько удивлены его появлением, что забыли поздороваться. Однако он не обратил на это никакого внимания, поставил чемоданчик на тумбочку, открыл его, достал ножницы, машинку, расческу.

— Кто первый хочет стать красивым?

Мишка Клепиков выкрикнул дурашливо:

— Я хочу! Такую же прическу, как у вас.

Парикмахер медленно стащил с головы колпак, спросил серьезно и грустно:

— Такую?

Грохнул смех, какого я давно уже не слышал: у парикмахера белела огромная лысина ото лба до самого затылка и только по бокам да сзади узкой каемкой торчали эти его зеленоватые сосульки.

У Клепикова глаза округлились:

— Вот это да! Не-ет, такую мне не, надо.

— Хорошо, сделаем другую. — И принялся стричь, быстро и весело защелкав ножницами.

Его звали Казимиром Андреевичем. Попал он к нам из-под Одессы, убегая от фашистов. Пока эшелон, в котором он ехал, стоял на нашей станции, он успел поступить на работу в санаторий.

Он был тихим, задумчивым, говорил мало и с каким-то грустным юмором. Каждый раз, когда заходил к нам, задавал один и тот же странный вопрос:

— Вы знаете, что такое минометный полк?

Мы молчали, и он, оглядев нас печальными выпуклыми глазами, вздыхал и, покачивая головой, отвечал:

— Нет, вы не знаете, что такое минометный полк.

Мы в самом деле не знали и даже не были уверены, что такие полки вообще есть на свете. Однако нас всегда веселили и вопрос и ответ Казимира Андреевича. Фимочка сразу уцепился за этот «минометный полк» и совал его всюду. Услышит какую-нибудь новость и сразу:

— Вы знаете, что такое минометный полк? — Потом уныло опустит концы губ, вздохнет точь-в-точь, как парикмахер — Нет, вы не знаете, что такое минометный полк…

И только после этого, переждав, когда ребята перестанут смеяться, принимался за новость.

Мишка Клепиков приставал:

— Казимир Андреевич, расскажите про этот… про полк минометный… — И давился от смеха. — Хоть маленько.

Парикмахер отрицательно качал головой, вздыхал и молча продолжал работать. Видимо, знал Казимир Андреевич что-то очень страшное про этот полк, такое страшное, что мысль о нем засела в голову, как заноза.

А вот сегодня, без всяких просьб, вдруг отложив ножницы, стеклянно уставясь в окно, он глухо и отрывисто заговорил:

— Уходили мы из города. Много нас. Немцы были совсем близко. В полдень спустились в лощину. Впереди вдруг пальба, разрывы мин. Кинулись в стороны. Оттуда тоже пальба. Летят камни, земля, железо. Пыль и дым. А люди — как безумные. Бегают, кричат, падают и умирают… Не многие выбрались из той лощины…

— Почему же — минометный полк?

— Не знаю… — И торопливо вышел из палаты.

Пашка процедил сквозь зубы:

— Сволочи, подлецы, гады. — Потом схватил с тумбочки листок. — Вот. Написал. Хотел для дяди Васи, теперь — для всех.

Страна моя, Отчизна дорогая,Тебя люблю всем сердцем, всей душой.И за тебя отдам без колебаньяИ жизнь свою, и счастье, как герой!

Мы слушали Пашку и глядели на его побледневшее лицо, на крепко сжатые кулаки. А он читал, насупив брови, глуховатым, каким-то будто чужим голосом:

В одну семью сплотились все народыМоей большой и солнечной страны.Узнай фашист — нам не страшны невзгоды,Твои нам танки тоже не страшны.Мы поднялись и грозно и суровоУ городов своих, полей и рекСказать врагам всесокрушающее слово,Чтоб им оно запомнилось навек.

Запись седьмая

(диалог в записках)

«Лена, посылаю тебе стихи. Их написал Пашка Шиман. Здорово написал. Вот не ожидал, что у него такой талант. Вчера я отправил эти стихи дяде Васе, на фронт.

От Ваньки Бокова по-прежнему ни слуху ни духу. Если с ним какая-нибудь беда — один я виноват. Почему не уговорил остаться! И из дома писем нет. Что случилось — не придумаю.

Эх, Лена, знала бы ты, как мне нехорошо, честное слово, завыл бы, как собака…»

«Ты прости, Саша, но твоя записка мне не понравилась, вернее — твое настроение. Что это такое: «Завыл бы, как собака?» Понимаю, трудно, но падать духом — последнее дело.