Относительно этого пункта я не был согласен с ним, но с некоторою неучтивостью он отказался обратить внимание на мое возражение. Он повторил только, что факты на лицо, и продолжал изложение своих работ.
Я спросил его, почему он взял за образец человека? Мне казалось в то время, да и теперь еще кажется, что в этом выборе проглядывала какая-то странная злость. Он признался, что выбрал эту форму случайно.
— Я также легко могу превратить баранов в лам и лам в баранов. Я полагаю, что в человеческой форме так называемый артистический склад ума проявляется гораздо сильнее, неужели у какой-либо другой животной формы. Но я не ограничусь фабрикациею людей. Один или два раза…
Он немного помолчал.
— Эти годы! С какою быстротою они протекли! И вот теперь я потерял целый день для спасения вашей жизни и теряю еще час, давая вам объяснение!
— Между тем, — сказал я, — я все еще не понимаю. Вы причиняете массу страданий, в чем же какие оправдание? Одно только практическое применение могло бы извинить в моих глазах вивисекцию…
— Конечно! — сказал он. — Но, как вы видите, я думаю иначе. Мы смотрим на дело с различных точек зрения. Вы материалист!
— Я вовсе не материалист! — живо прервал я его.
— С моей точки зрения, с моей точки зрения!
— Именно вопрос о страдании разделяет нас. Пока вид страданий или слух о них огорчает вас, пока собственные ваши страдания управляют вами, пока основою ваших представлений о зле, о грехе служит боль, до тех пор вы не более, как животное, говорю я, и имеете довольно смутное представление о чувствах всякого другого животного. Боль…
Я в нетерпении пожал плечами, слыша подобные софизмы.
— Но, мало того, — продолжал доктор, — ум, действительно способный к признанию научных истин, должен считать все это сущим вздором. Может быть, на всей нашей маленькой планете, представляющей, так сказать крупинку мира, невидимую с ближайшей звезды, нигде не встречается того, что называют страданием. Мы лишь ощупью пробираемся к истине… Впрочем, что такое боль, даже для тех, кто живет вот здесь, на этой земле?
При этих словах он вынул из кармана маленький перочинный ножик и, вскрыв лезвие, приблизил свое кресло ко мне так, чтобы я мог видеть его бедро; затем, выбрав место, он свободно погрузил лезвие в свое мясо и снова вынул его оттуда.
— Вы, без сомнения, это уже видели? Чувствуется не более, как укол булавки. Что же из этого следует? Способность чувствовать не присуща мышцам, она свойственна исключительно коже, и в бедре, например, лишь кое-где находятся чувствительные к боли места!
Боль только наш внутренний советчик — медик, раздражающий и предостерегающий нас. Всякое живое мясо не испытывает страданий, они ощущаются лишь нервами, да и то не всеми. Нет и следа действительной боли в ощущениях зрительного нерва. Если его ранить, то вы видите одно мерцание света, точно также поранение слухового нерва обнаруживается исключительно шумом в ушах. Растения не страдают вовсе; возможно, что низшие животные, каковы морская звезда или речной рак, также не испытывают страданий. Что же касается людей, то, развиваясь, они с большим упорством будут работать для своего блага, и почти не будет необходимости предостерегать их от сопряженных с этим опасностей. Я еще никогда не видел бесполезной вещи, которая рано или поздно не была бы уничтожена и лишена существования, а вы? Итак, боль становится бесполезной!
Впрочем, я религиозен, Прендик, каким должен быть всякий здравомыслящий человек. Может быть, думается мне, что я немного лучше вас знаком с законами Творца вселенной, потому что всю свою жизнь отыскиваю их своим собственным способом, между тем вы, как кажется, собираете одних бабочек. И я ручаюсь вам, что радость и горе не имеют ничего общего с небесами и адом. Удовольствие и горесть! Ба! Что такое экстаз богослова, как не смутно представляющаяся райская дева Магомета? То, что мужчины и женщины, в большинстве случаев, делают из-за удовольствия и горя, Прендик, служить признаками зверя в них, зверя, до которого они опускаются!
Удовольствие и горесть!..
Мы ощущаем их только до тех пор, пока валяемся в пыли. Вы видите, я продолжал свои исследования этим путем, к которому они меня привели. Это единственный способ, которым я умею вести исследования. Я ставлю вопрос, отыскиваю каким-нибудь образом ответ на него и в результате имею… новый вопрос. Возможно ли то, или другое? Вы не можете себе представить, что обозначает это для исследователя! Какая духовная страсть овладевает им! Вы не можете вообразить себе удивительных прелестей этих духовных стремлений. Существо, находящееся перед вами, не более, как животное, создание, подобное вам, но в нем все загадка. Страдание из-за симпатии — обо всем этом я знаю, и оно сохранилось у меня, как воспоминание о чем то, что я уже много лет тому назад пережил. Я жив — это мое единственное желание — найти крайние пределы эластичности живой формы!
— Но, — возразил я, — это мерзость…
— До сего дня я нисколько не заботился об этике материи. Изучение природы делает человека и меньшей мере таким же безжалостным, как сама природа. Я делал свои исследования, не заботясь ни о чем другом, как о вопросе, который я желал разрешить, и материалы для него… там, в хижинах. Скоро уже одиннадцать лет, как прибыли мы сюда, Монгомери и я, вместе с шестью канаками. Я вспоминаю о тишине острова и пустынном океане вокруг нас, как будто это было вчера. Место, казалось, ждало меня!
Запасы провизии были выгружены на берег, и для них выстроен амбар. Канаки построили свои хижины близ лощины. Я принялся работать здесь над тем, что привез с собою. В начале получались плачевные результаты. Начал я с барана, но после полуторадневной работы скальпель мой был неверно направлен, и животное поколело!
Из другого барана получилось скорбное и боязливое существо; я перевязал ему раны, чтобы оно не погибло. Баран казался мне совершенно очеловеченным, но, приглядываясь к нему ближе, я остался недоволен. Вспоминая обо мне, полученное существо испытывало неизъяснимый страх, и ума в нем было не более, чем у барана. При каждом новом взгляде на него, оно становилось мне все более и более противным, и, наконец, я прекратил страдания моего чудовища. Эти животные без всякого мужества, существа боязливые и чувствительные к боли, без малейшей искры жизненной энергии, не умеют презирать страдания и совершенно не годятся для фабрикации из них людей.
Затем я взял гориллу и, работая над ним с величайшим старанием, преодолевая одно затруднение за другим, создал своего первого человека. Я обделывал его целую неделю, день и ночь, в особенности его мозг нуждался в большой поправке, необходимо было многое добавить и изменить в нем. Когда, по окончании работы, он, связанный и обвязанный, неподвижно лежал передо мною, то, по моему мнению, это был превосходный образец негрского типа. Я до тех пор не отходил от него, пока не убедился, что он выживет; придя же в эту каморку, я нашел в ней Монгомери в состоянии, довольно близком к вашему. Он слышал некоторые крики животного, по мере того, как последнее становилось человеком, крики, подобные тем, которые так смутили вас. До того дня я не посвящал его всецело в свои тайны. Канаки, те также были смущены, и один мой вид страшил их. Приобретя вновь до известной степени доверие Монгомери, я с громадными усилиями помешал канакам покинуть нас. В конце концов, им это удалось, и мы потеряли яхту. Много дней, почти целых три или четыре месяца, ушло на воспитание моего зверя. Я обучил его первоначальным правилам английского языка дал понятие о числах и выучил азбуке. Он соображал медленно, хотя мне попадались идиоты, соображавшие несомненно еще медленнее. У моего создания переменился образ мыслей, и не сохранилось никакого воспоминания о своем прошедшем. Когда зажили совершенно его шрамы, так что он не казался более больным и угловатым и мог произносить несколько слов, я свел его туда, вниз, и представил канакам их нового товарища.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});