Читать интересную книгу Коммерция (август 2007) - журнал Русская жизнь

- А как он туда попал?

- Его вместе с водой зачерпнул пожарный вертолет. Они ж воду как набирают: просто зависают над океаном и зачерпывают такой специальной емкостью с откидывающимся дном.

- Твою мать!

- Ага. Представляешь, ведь подводное плаванье - рискованное дело. Человек готовился к риску, был во всеоружии, так сказать.

- Да, не повезло пацану.

- Вот так и про нас скажут. Хотя риск и риски, согласись, - большая человеческая разница.

- Мне пора в магазин.

- Тянет? Соскучился? Я давно говорил, что современный магазин - часть индустрии развлечений.

- До свиданья?

- Пока-пока. Да, а ты знаешь, что один из владельцев Колпинского пищевого комбината ушел в монастырь?

- К чему ты это?

- Да так… Показательно. Раньше великие князья уходили…

Теперь они увидятся не скоро. Шульгин всякий раз после этих встреч испытывает некоторую неловкость: на отвлеченные темы он разговаривает только с клиентами. Часть работы - личные контакты. Человек он очень и очень сообразительный (про него однажды написали: «…с той свирепой скоростью соображения, которая отличает успешного человека от неуспешного»), но давно отказался от привычки полировать ум бесплодной беседой. Говорит, что уже двадцать лет аполитичен; что перестал рассуждать о политике приблизительно в то же время, когда перестал рассуждать о смысле жизни. А именно - еще в студенчестве. Вот о смысле деятельности он говорит. Признает, например, что удачно выбрал сферу приложения сил и трудов: торговля очень дорогим для небольшого круга. Удачно для себя - потому что многое изменилось с начала девяностых годов, и сейчас типичный московский владелец крупного ритейлинга - это очень энергичный и очень невдумчивый человек, прошедший жесткую практическую школу или выросший из управленца, знающий все тонкости именно русской торговли назубок, соединяющий в себе величавость царедворца со сноровкой камердинера - что необходимо для успешного улаживания проблем «наверху».

Ну а Раппопорт - вообще торговец не очень типичный. Говорит притчами. Например, спрашиваешь его: «А если бы вы вернулись на пятнадцать лет назад, занялись бы торговлей?» А он отвечает: «Недавно прочел поучительное: пошел немолодой волжанин на рыбалку. Попалась ему на крючок огромная щука. Тянул он ее, тянул, да не вытянул - сорвалась. Так расстроился, что сердце схватило. И пожалуйста - инфаркт, больница. Долго лечился. А как выписываться стал, доктор ему говорит: «Вы уж, голубчик, поберегите себя. Ничего стрессоопасного. Сон, прогулки, покой. Сходите в лес, съездите на рыбалочку».

Так что не поедет Раппопорт на рыбалочку, как и Шульгин не вернется в начало девяностых. И не будет, конечно, никакого «Ночного магазина» - время таких магазинов безвозвратно не пришло. Такого рода прекрасные проекты - часть «прошлого будущего», которое могло бы сбыться, да жизнь пошла другим путем. Параллельным. Да ведь и Шульгин с Раппопортом - часть прошлого будущего. Когда-то главные удачники своего поколения, они не сумели предугадать ни самое плохое, ни самое хорошее. Теперь им в затылок дышат новые удачники - свежие, бодрые, бесконечно чужие. И весь год, тщательно скрывая нетерпение, они будут ждать новой встречи друг с другом, очередного бизнес-ланча.

Аркадий Ипполитов

Гений ночи

Цена на мальчика

Любое искусство абсолютно бесполезно. Бесполезно и глуповато, так что уайльдовское остроумие оказывается родственным остроумию пушкинскому, при всем их принципиальном различии. Оба высказывания почему-то тут же всплыли в памяти, когда я наткнулся на сообщение о том, что в музее Гэтсби готовится огромная выставка с завораживающим названием «Гений ночи. Сны и сновидения в искусстве маньеризма», собранная вокруг приобретенного музеем в 2007 году мраморного рельефа, который приписывается мастеру Джованни да Парма, ученику Пармиджанино. Рельеф был куплен на аукционе «Кристи» в Лондоне не за такую уж и невероятную сумму - всего за 2,5 миллиона фунтов, - но тем не менее вошел в книгу рекордов: его продаже сопутствовала умопомрачительная история находки и происхождения, расследованная специалистами и позволившая в результате торгов повысить первоначально заявленную стоимость в пятьдесят раз. Накрутка цены привела даже к скандалу - американцам пришлось долго возиться с разрешением на вывоз, которое было получено от британского правительства не без дипломатических ухищрений. При этом объявлялось, что рельеф был найден в каком-то английском провинциальном доме, где пребывал в полной безвестности, и владельцем, пожелавшим остаться неизвестным, первоначально определялся как безымянный мрамор начала XIX века.

Я хорошо помню, как впервые встретился с Гением ночи. Это было в Москве, в чудные девяностые годы. Пушкинская глуповатость и уайльдовская бесполезность витали тогда над отечеством. Россия только что вырвалась на свободу, и пошло-поехало: какие-то банки, фирмы, деньги (которых, как казалось с непривычки, было очень много), первые ночные клубы, галереи плодились как саранча, проживая срок мотыльков, выставки Гилберта и Джорджа, бутики Дольче и Габбана, все что-то коллекционируют, все заняты интерьерами, и в воздухе носится какая-то необязательность невыносимой легкости бытия, сотканная из обжорства и нищенства. Москва переживала сразу и шестидесятые, и семидесятые, и восьмидесятые. Во всем мире XX век уже закончился, СПИД и война в Заливе прекратили вторую молодость шестидесятых, Россия же представляла собой заповедник, в котором столетие в сжатые сроки вновь проигрывало свой конец. Точнее - проигрывала Москва, ставшая Россией, а в Москве - горстка людей, насчитывающая пару сотен, с которой знакомы пара тысяч. Остальные миллионы километров и людей к этому имели мало отношения.

Все трындели о постмодернизме, весьма уже старомодном, но недавно открытом у нас прилежными читателями Умберто Эко. В это время я оказался в гостях у одного из многочисленных новых коллекционеров, разбогатевшего на каких-то делах со среднеазиатскими республиками и устроившего себе с этих дел квартирку в центре Москвы, на последнем этаже высокого модернового дома - по московским параметрам она сходила за пентхаус. Тянувшийся к изящному среднеазиатский спец нанял продвинутого дизайнера, так что все мерцало неровно окрашенными поверхностями, тусклой позолотой, старыми зеркалами и карельской березой, небрежно перемешанной с хайтеком. Все это составляло обрамление для купленной коллекции картин одной восходящей арт-звезды, все лучше и лучше продающихся на отечественном рынке. Эти картины, голых комсомольцев в стиле вазописи классических Афин, я был призван посмотреть и оценить, а точнее - посмотреть и оценить тонкий вкус хозяина, его квартиру и радушие. Я оценил, восхитился, в голове был туман от виски, заедаемого бастурмой и азиатскими помидорами; неосознанный московский фьюжн, теперь уже исчезающий. Хотелось передышки от гостеприимства минут хоть на пять, так что я отправился в ванную - которая, как полагается, была с окном, изумрудно-зеленым итальянским кафелем и роскошным фикусом с посеребренными листьями.

За окном расстилался вид, и Москва, вообще-то не красавица, сейчас, в синеющих майских сумерках, выглядела маняще и многозначительно, как будто беременная будущим. Впечатление, должно быть, ложное. В изголовье вместительной ванны, держась на каких-то подчеркнуто авангардных скобах, был вмонтирован овальный мраморный рельеф, весомый и легкий одновременно. Рельеф представлял собой спящего мальчика, возраста непонятного, как обычно непонятен возраст вакхических путти, сочетающих младенческую пухлость с занятиями, от младенческой невинности далекими, - пьянством, стрельбой из лука, размышлениями о жизни и смерти и тому подобным. Фон был обработан суммарно и грубо, с каким-то нечетким наброском растительности, и составлял контраст телу, отполированному до сияющего блеска. Фигура спящего застыла в напряженной небрежности, одну руку он свесил в безвольном оцепенении, другая покоилась на груди. Ноги, слегка подогнутые, были слишком длинны для младенца, с удивительно тонкими коленями и щиколотками. В правой, безвольно висящей руке мальчик держал потухший факел, на голове его был венок из крупных маков, а поза напоминала микеланджеловскую «Ночь».

Мальчик был, безусловно, лучшим из всего, что находилось в квартире, - он придавал смысл бессмыслице, царившей вокруг него. На вопрос «Откуда?» хозяин с гордостью сообщил, что этот рельеф - круга Козловского, а может быть, даже и его самого - он недавно купил за пять тысяч долларов (сумму по тем временам немалую) у одного антиквара, разыскавшего предмет в какой-то провинциальной усадьбе. Я пытался возразить, что это явно не русская работа и что, судя по всему, рельеф более ранний, может быть, начала XVII века. Предположение хозяина раздражило - русскость уже тогда ценилась выше, чем какой-нибудь западный аноним. Ну а я, из любезности и безразличия, настаивать не стал. Теперь же я знаю, что не правы были мы оба.