письмо, что и они меня не возьмут, – сказал он без малейшего выражения.
– Вот блин, – пробормотал я. – Ну, у тебя же есть еще какой‐то колледж для страховки, правда?
Адам помолчал немного, а потом выдавил слабое «нет».
– Как это нет?
– Я не стал подстраховываться, Эзра. Стало стыдно перед родителями – они‐то были уверены, что меня примет любой университет. Я сглупил, знаю, но теперь слишком поздно и ничего не изменить.
– Не говори так. Наверняка же есть какие‐нибудь частные колледжи, куда ты еще успеешь попасть. Отучишься там год, а потом переведешься…
– Тебе легко рассуждать, – перебил он меня. – Попробуй сказать такое моим родителям.
Несколько минут мы сидели под ливнем и молчали.
– А у тебя что? – спросил Адам потом. – Тебе уже кто‐нибудь ответил?
– Меня взяли в Нью-Йоркский университет. И в колледж Баруха, со стипендией, – протараторил я как можно быстрее, надеясь, что Адам пропустит мои слова мимо ушей.
– Охренеть, – ответил он.
– Ага.
– Это, конечно… – начал он было, но потом осекся. – Ладно, ну его.
– Что такое?
– Неважно.
– Ну скажи, пожалуйста.
– Я просто подумал, насколько же все несправедливо. Твоим родителям плевать, что в следующем году ты пойдешь в универ, они‐то тебя в Израиль хотят отправить. Но тебе предлагают стипендию. А мои на образовании зациклены, но меня никуда не взяли.
От этих слов меня охватила ярость.
– Ты на что это намекаешь? – возмутился я. – То, что моим родителям плевать на мое поступление, не значит, что мне тоже на него плевать. Для меня нет ничего важнее, чем поехать в Нью-Йорк. И я вкалывал вовсю, чтобы этого добиться.
– Хочешь сказать, я не заслужил? Может, я недостаточно вкалывал?
– Ну… – поколебался я. – Может, ты не так сильно хотел в университет, как я. Может, универ был мечтой твоих родителей, и ты забыл, чего хочешь сам…
– Эзра, да ты реально дерьма кусок. Тебя все приняли, а меня никто, а ты еще и упрекать меня вздумал. В жизни не видел такого мудака, как ты! – заорал Адам.
– Если я мудак, чего ты тогда таскался за мной по всей школе, как собачка? – заорал я еще громче. – Ну, почему?
– Потому что мне казалось, что тебе до меня есть дело! Но тебе все это время было на меня плевать! С тех пор как у тебя поселился этот несчастный мелкий ортодокс, тебе на меня вообще насрать! Раз такой умненький, что ж ты мне с тестом не помог?! Но какое там, зачем размениваться на такого придурка, как Адам Сакс…
– То есть теперь я виноват, что ты плохо сдал тест? А может, это «несчастный мелкий ортодокс» виноват? Не смей так говорить ни о Карми, ни о ком другом из моей общины!
– А мне казалось, тебе там не нравится, – прошипел Адам.
– Знаешь что? Там мне нравится куда больше, чем с тобой.
Я в последний раз в жизни повернулся к нему спиной и выбежал из школьной калитки; может, в каком‐нибудь из элегантных бруклинских домов кто‐нибудь слышал, как я ору во всю глотку, что поеду в Нью-Йорк, а может, из‐за дождя и холода никто не обращал внимания на паренька в черном, который несся не разбирая дороги, одновременно сходя с ума от счастья и плача от злости.
6
Победа
еще никогда не была такой горькой. Родителей новость о моем поступлении подкосила, мама даже закричала: «Неблагодарный!» В этот момент Карми спустился и заглянул в кухню узнать, что происходит.
– Карми, здравствуй, хочешь чего‐нибудь поесть? – спросила мама и тут же приняла человеческий вид.
– Нет, я просто услышал крики и испугался, не случилось ли чего, – ответил он. А потом его взгляд остановился на листке у меня в руках, Карми понял, что я поеду в Нью-Йорк, и вернулся к себе в комнату, не сказав ни слова. Мне хотелось бежать из этого дома. Я схватил телефон, быстро набрал номер тети Сьюзи и принялся умолять ее приехать и спасти меня. Не прошло и двадцати минут, как ее фургончик остановился перед нашим домом, и я исчез в нем. В тот миг тетя Сьюзи была единственным человеком, с которым я мог поделиться радостью от поступления. Она одна поздравила меня с получением стипендии, она одна открыла бутылку белого вина, чтобы выпить за мое будущее, с улыбкой налила его в два больших стеклянных бокала и протянула один мне.
– Мне нельзя, – смутился я. – Оно некошерное.
Тетя не расстроилась и, не чокаясь, осушила половину своего бокала одним глотком.
Когда я вернулся домой в половине двенадцатого, свет в гостиной уже не горел. Карми и родители спали. Я поднялся наверх, стараясь не шуметь, и открыл дверь комнаты. Карми лежал на спине у себя в кровати. Было холодно, я никак не мог найти носки, так что включил ночник и стал рыться в шкафу. Найдя наконец что искал, я обернулся к Карми. Его левая рука свисала с кровати. В нескольких сантиметрах от его пальцев я заметил на паркете странное большое пятно темного цвета. Я подошел.
Это была кровь. Пугающая лужа крови, такая маленькая и такая большая одновременно. На несколько секунд я застыл, не зная, что делать.
Наклонившись, я увидел, что левый рукав пижамы Карми тоже в пятнах крови. Дрожащими пальцами я приподнял его.
Я в ужасе уставился на рассекшие предплечье огненно-красные борозды: тонкие как царапины у локтя, они углублялись ближе к запястью и кровоточили.
Карми не шевелился. Я тоже.
Я представил, как он тайком выбрался из комнаты, прошел под дверью родителей – они, наверное, уже спали, – спустился по лестнице в кухню. Представил, как он снял с полки овощерезку, о которую мама поранилась несколько недель назад. Представил, как он сосредоточенно, возможно плача от боли, порезами на коже подвел итог своему отчаянию.
Я бросился прочь из комнаты и заколотил в родительскую дверь.
– Мама! – завопил я с порога. Родители подскочили. – Мама! – повторил я.
– Что? Что такое?
– Карми! Иди туда! – кричал я срывающимся голосом.
Под непонимающим взглядом отца мама поднялась с кровати и пошла за мной в нашу комнату, где мы обнаружили очнувшегося Карми, который растерянно оглядывался по сторонам.
В больничном коридоре мы просидели несколько часов.
Я даже не поранился, потому что по‐настоящему калечат нас не аварии, а люди – своими словами и идиотскими идеями…
Врачи не пустили нас в палату к Карми, которого накачали успокоительными.
Какая‐то женщина, жившая рядом, проснулась от запаха гари и вызвала скорую…
Мама плакала навзрыд, отец смотрел в пустоту, а я сидел с красными, воспаленными, как у наркомана, глазами.
Я пересчитал, их было семеро. Шмуэль, Карми, Нехама, Тувия, Аяла, Шейна и малышка Ривка – ей, наверное, еще и двух