Мне кажется, что из фильмов я узнаю не меньше, чем в школе, хотя большинство учителей считает меня способным учеником. В моих способностях не сомневается даже мистер Лоу, который меня не особенно жалует. Поэтому меня вместе с остальными «яркими звездочками» помещают в специальный анклав в правой части классной комнаты, состоящий большей частью из девочек и отделяющий меня от друзей. Я сижу рядом с Брайаном Бантингом, милым, интеллигентным мальчиком, у которого «какие-то проблемы с гландами». Брайан очень крупный, и это делает его мишенью издевательских шуток со стороны ребят из левой части класса. Благодаря своему удивительно высокому росту я тоже отчасти ненормален, поэтому между мной и Брайаном возникает определенная симпатия и интеллектуальное взаимопонимание, которое не распространяется на остальных ребят нашего класса.
Единственное, что мне нравится в школе, — пение. Мы учим гимны, хоралы и народные песни. Все это мы исполняем хором под аккомпанемент пианино. У меня хороший голос, но, когда мистер Лоу просит каждого ученика спеть по отдельности, я подстраиваюсь под убогое пение моих друзей-хулиганов, вместо того чтобы обнаружить свои певческие способности. Я делаю это из опасения утратить друзей и авторитет. Мистер Лоу часто выглядит озадаченным, когда слышит чистое, звонкое сопрано откуда-то из задних рядов, но ему так и не удается понять, кто это. Брайан, я и еще двое мальчиков, а также девять девочек успешно сдали экзамен в гимназию. В результате между мной и моими прежними друзьями растет чувство отчуждения. Отдаляться стал и Томми Томпсон, который обречен теперь на богадельню под названием средняя современная школа, где уровень возможностей и перспектив удручающе низок. Об этом знают сами ребята; об этом знают учителя; знаем об этом и мы, избранные. Мы будем носить униформу, которая будет нас выделять, мы будем учить латынь и высшую математику, которые заставят нас мыслить по-другому, на нас будут возлагать надежды, и мы начнем вести себя по-другому, и мы примем эту отдельность как то, что положено нам по праву. Шрамы от этой узаконенной жестокости по сей день остались у представителей обеих сторон. Как раз тогда, когда я начинаю учебу в новой школе, происходит североатлантическая встреча Хрущева и Кеннеди по поводу ракетных баз, которые СССР разместил на Кубе, а вместе с этим и недолгому затишью на Стейшн-роуд, 84 приходит конец. Кажется, что весь мир неудержимо катится в хаос и кошмар и заодно с ним жизнь в нашем доме над молочным магазином превращается в череду отвратительных, уродливых скандалов.
Почти все, что говорят друг другу мои родители, окрашено сарказмом и язвительностью, полно колкостей и направлено только на то, чтобы обидеть, уязвить и запутать. Мой брат и я усваиваем этот ужасный язык взаимного разрушения. Это «окопная» война нашего детства, которую мы с братом вынуждены пересиживать под ядовитыми тучами брани, что разрастаются над нашими головами, и нам не известно, будет ли этому когда-нибудь конец. Когда маме уже не хватает слов, она начинает бросать в отца все, что попадается ей под руку, целя ему в голову, но он никогда не отвечает ей тем же. Он только смотрит на нее мрачным, угрожающим взглядом или отпускает в ее адрес какое-нибудь саркастическое замечание и замолкает, от чего мама приходит в еще большую ярость. Возможно, любые виды физиологического проявления эмоций были подсознательной потребностью моей матери, и, возможно, отец на подсознательном уровне тоже знал об этом, поэтому и не отвечал насилием на насилие, но мое детское сердце было благодарно за то, что кровь так никогда и не пролилась.
Сегодняшняя ссора разгорелась из-за машины, нашего драгоценного автомобиля «воксхолл виктор». Сегодня четверг, и мама собирается ехать к Нэнси. Она хочет взять машину, но отец по какой-то причине против.
— Куда ты едешь? — спрашивает он.
— Туда же, куда я езжу каждый четверг, — отвечает она.
— И что же это за место? — спрашивает он с тонким налетом вежливости, за которым скрывается ядовитая ирония.
И вот начинается: отец и мать принимаются снова и снова осыпать друг друга одними и теми же упреками. Отец делает выпад по поводу неопределенности ее ответа, мать ставит ему в вину его сарказм. Ни один из них не способен вырваться из замкнутого круга и высказать что-нибудь начистоту. Дело доходит до того, что раздраженная и загнанная в угол мама пронзительно кричит, уже не в силах сосчитать все колкости отца. Теперь, что бы он ни говорил, что бы ни делал, — ее невозможно унять.
Мой маленький брат сосет свой палец, а я сижу, перебираю струны гитары и мысленно молюсь, чтобы они прекратили ссору. Я решил: если они разойдутся, я останусь с папой. Я всем сердцем люблю маму, но только отцу я доверил бы свою жизнь. Он хороший солдат, смелый и честный, его стоицизм придает ему надежности, тогда как мама уже сейчас — не более чем истеричный, кричащий призрак. У меня странное и пугающее предчувствие, что она умрет молодой.
На этот раз победа осталась за мамой только благодаря более высокому накалу раздражения и способности громче кричать. Победив, она устремляется вверх по лестнице; чтобы переодеться. Я, никем не замеченный, выхожу через заднюю дверь и вместе с велосипедом жду на углу Лорел-стрит.
Она появляется через двадцать минут, цветущая и прекрасная, пугливая и быстрая, как лань, убегающая от охотника. Когда автомобиль трогается, я следую за ним на некотором расстоянии, чтобы мама не увидела меня. Нэнси живет в миле от нашего дома, если ехать на восток, но вскоре становится ясно, что мама едет совсем не туда. Она свернула с Хай-стрит и стала петлять по улицам. Я следую за ней, и внутри у меня нарастает тревога. Я догоняю ее, изо всех сил нажимая на педали. Она должна увидеть меня в зеркале заднего вида, она просто не может меня не видеть! Автомобиль набирает скорость, и я устремляюсь вслед, наблюдая, как голубоватое облачко дыма вырывается из его выхлопной трубы. Я слышу, как мама нажимает педаль газа, слышу шум трансмиссии и скрежет коробки передач, после чего машина быстро удаляется и исчезает за поворотом.
Вернувшись домой, я прохожу мимо родительской спальни. У папы, должно быть, опять мигрень. Во всяком случае, я думаю, что у него мигрень, потому что он тихо плачет, но я не знаю, как его успокоить.
3.
В сентябре 1962 года начинается моя учеба в гимназии св. Катберта в Ньюкасле. Каждый день я выхожу из дома в восемь, чтобы успеть на пригородную электричку, которая довозит меня до городского вокзала. Там я сажусь на 34-й автобус, и он везет меня вверх по Вестгейт-роуд к зданию школы, расположенному в западной части Ньюкасла. Поездка на автобусе составляет большую часть пути. Со стороны дороги главное здание школы кажется мрачным и зловещим, как первый кадр фильма ужасов. Взгляд притягивают угрожающе темные углубления окон в громоздящейся чернеющей массе готической каменной кладки. По сторонам главного здания расположены учебные флигеля, чья архитектура грубовато вторит внешнему виду центрального строения, как будто все части здания заражены одной и той же ужасной болезнью. Здесь я проведу семь лет моей юности, и первый школьный день никак не назовешь многообещающим.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});