Читать интересную книгу Звездопроходцы - Александр Зорич

Поставить на кон сохранность бортовых систем, а, возможно, и конструкционную прочность звездолета? А вместе с ними — жизни всех моих товарищей?

Ведь только работая двигателями в закритическом режиме, «Звезда» могла бы догнать обреченную планету, пресловутый d-компонент, примерно за месяц до ее падения на Вольф 359.

Я считал и пересчитывал навигационную задачу на встречу с четвертой планетой на бортовом «Олимпике» сотни раз.

Но что подобные перегрузки будут означать на практике, к каким последствиям приведут — никакой компьютер оценить гарантированно не мог. Компьютер может многое, но он не Бог — о чем в наш термоядерно-космический век так часто забывают…

Я наблюдал отчаяние Хассо Лааса.

Я видел несгибаемую решимость в лице Бориса Багрия. Мольбу — в глазах Федора Вершинина.

Все они хотели, чтобы наша «Звезда», сжигая бесценные тонны антиматерии, стремглав помчалась в погоню за четвертой планетой.

Но единодушия — не было. Мой старший инженер Эдуард Изюмцев не хотел этой безумной погони. На словах я мог пренебречь его страхами, назвать их малодушием и даже безответственностью! Но в глубине души — нет. Мнением Изюмцева я дорожил как собственным.

Текли часы, слагались в сутки, а я всё медлил с решением…

* * *

Генетик Роберт Васильев всегда казался мне проницательным человеком, притом умеющим держать язык за зубами.

Полагаю, это было одним из неотъемлемых требований его профессии: мало ли что может происходить с человеком в его первой гибернации? От неожиданных признаний и неприглядных откровений дремлющего сознания до примитивных физиологических реакций организма, напрочь лишенного элементарного контроля собственной нервной системы.

Полагаю, Васильев заподозрил неладное сразу после моего первого выхода из гиберсна. Во всяком случае, заявился ко мне уже первым вечером, когда я обратился к Боре Виноградову, нашему врачу, за метирапоном.

На занятиях химтренинга для руководящего состава экспедиции и его ключевых членов экипажей нам дважды демонстрировали учебный ролик о медикаментозных средствах, способных в той или иной мере подавлять синтез кортизола, стрессового гормона «плохих воспоминаний». Умело управляя уровнем его содержания в организме, можно в какой-то степени ослабить или хотя бы подретушировать те устойчивые картинки в моем мозгу, от которых я предпочел бы полностью избавиться.

Роберт не стал ходить вокруг да около и без обиняков спросил, чем, собственно, вызван мой интерес к «столь сомнительным психотропам».

Как криобиотехник, а, значит, отчасти и врач, он имел право на подобные вопросы. Поэтому послал я его не в рамках субординации, а чисто по-человечески, ориентировочно — в район Ориона.

Васильев не обиделся, лишь состроил кислую мину, точно был заранее уверен в тщете предстоящего разговора.

— Воспоминания в вашем мозгу, Петр Алексеевич, не могут быть модифицированы вмешательством извне, — после паузы изрек он.

— Однократное биохимическое воздействие, предваряющее момент собственно вспоминания, способно привести к стиранию некоторых событий, неприятных лично мне, из вот этого вот нейронного хранилища, — выпалил я и постучал себя пальцем по лбу, с удовлетворением отметив в который уже раз свою фонетическую память. Не зря же с заучиванием стихотворений в школе у меня никогда не возникало особых проблем.

— Гормональные ингибиторы, могущие влиять на память, действительно известны науке, и весьма давно, — пожал плечами Роберт. — Но избирательность их воздействия на человеческий мозг пока еще никак не подтверждена. Эксперименты в этом направлении велись еще в двадцать первом веке — в Серпухове, и, если мне не изменяет память, в Монреале.

— Вы хотите сказать, что адресное, а еще лучше — точечное воздействие на…

— Науке пока неподвластно, — кивнул Васильев. — Хотя исследования, конечно, ведутся.

— Значит, исследования, — кивнул я, чувствуя, как в сердце медленно вползает ледяная тоска при одной лишь мысли о следующем сеансе гиберсна. — А что же тогда нам пропагандировали: «Умело управляя уровнем его содержания в организме, можно в какой-то степени ослабить…» — выпалил я назубок как стихотворение у школьной доски.

— Вы же сами сказали — «в какой-то степени», — бесстрастно произнес криотехник.

Он сейчас смотрел на меня очень внимательно. В глазах его туманилась задумчивость, а самое паршивое — в них сейчас я не увидел и тени субординации.

— Петр Алексеевич, — помедлив, сказал он. — Правильно ли я понимаю, что во время гибернационного сна вы испытали некие… отрицательные эмоции? И они показались вам весьма… реальными?

— Гм… А во время сна в принципе можно испытывать эмоции? — Едва ли не огрызнулся я, хотя всячески старался держать себя в узде. — Если, конечно, спишь без сновидений?

— У вас были сновидения? — Уточнил он.

Тускло так уточнил, формальности ради. Было и без того невооруженным глазом видно, что Васильев сейчас не примет на веру никакие там сны и прочие грезы.

Я через силу усмехнулся. Губы, конечно, одеревенели слегка, но плох тот командир, что не возьмет себя в руки в беседе с подчиненным, даже если под ним задница горит.

— А как вы себе это представляете, Роберт? Лежа в гиберсне — и совсем без сновидений?

Криотехник посмотрел на меня как-то странно, словно с сожалением.

— В молодости, постигая азы профессии, я немного ознакомился с духовными практиками североамериканских индейцев Аляски и наших северных народов, — ответил Васильев. — И у тех, и у других распространены весьма интересные верования как раз о снах. И о состоянии, в котором пребывает человек, когда во сне покидает тело и путешествует в виде эфирного тела. Души то есть.

Я не перебивал. Рано или поздно этот разговор должен был состояться, и я вовсе не чувствовал себя проштрафившимся школьником. В конце концов, этому моему кошмарному бодрствованию должно же быть какое-то разумное объяснение!

— Так вот индейцы зачастую крайне неохотно занимаются обрабатыванием земли и прочим сельским хозяйством. Они считают, что человек, работающий на земле, почему-то, как правило, не видит снов. А снам они придают огромное значение. Вплоть до принятия решений по жизненно важным вопросам.

— А может быть, они имели в виду Землю? В смысле, планету? — Улыбнулся я, но, боюсь, моя улыбка вышла слишком натянутой. — Тогда, с точки зрения ваших индейцев, сновидений у человека может не быть даже во время гиберсна.

— У них «почва» и «планета» имеют как правило разные значения и, соответственно, называются разными словами, — не поддержал шутки Васильев. — Но и у индейцев залива Ситка, и у камчатских айнов я встречал немало сходного в воззрениях на эту тему. Например…

Глаза криотехника сузились.

— Нельзя разбудить человека, который притворяется, что он спит.

— В каком смысле? — Не понял я.

— В прямом, Петр Алексеевич, — медленно проговорил Васильев. — Вам не приходило в голову, что ваши возможные… проблемы… связаны именно с этим?

— С чем? — Теперь я уже искренне его не понимал.

— С тем, что находится внутри вас, Петр Алексеевич, — вздохнул Васильев. После чего добавил уже жестче:

— И притворяется до поры до времени спящим.

* * *

И что я должен был думать после такого разговора с Васильевым?

Как относиться к собственному «я» и к тем решениям, которые я принимал (или готовился принять) от его имени?

«Звезда» не станет менять полетный план. Мы будем действовать так, как будто четвертая планета не существует.

Наша цель — Беллона. Ею и удовольствуемся.

Глава 2. Панкратов. Паладин науки

Февраль, 2161 г.

Второй вымпел Четвертой Межзвездной Экспедиции МКК-4 «Восход»

Район планеты Павор, система звезды Вольф 359

Сколько я знаю Петю Надежина, он никогда не был ярым перестраховщиком. Но сейчас, когда перед нами замаячила вполне реальная возможность догнать эту злополучную планету, летящую в тартарары, выйти на орбиту и хотя бы одну неделю исследовать ее по максимуму, вдоль и поперек, Петр неожиданно уперся.

Мысленно все мы уже просверливали в кителях дырочки под ордена, а то и Звезды Героев России. Хотел бы я полюбоваться собственным атлетическим бюстом в самом центре Мытищ, на исторической родине, так сказать, героя! Да и персональная Госпремия каждому из нас была бы обеспечена. А в том, что рано или поздно мы вернемся на Землю, я ни на йоту не сомневался на протяжении всей экспедиции.

Воображение тем временем уже возбужденно рисовало в моей голове размашистыми штрихами соблазнительно красочные и пугающе величественные картины метаморфоз в атмосфере и океанах планеты-незнакомки.