комнату, напевая что-то по-французски.
– Барин кажный день в свет выходит, – пояснил Сенька. – Наденет свои одежды, нацепит шпагу и ходит. Вы его извините, он от голоду совсем одичал, – лицо Сеньки искривилось, будто он откусил лимону. – А только скажите, когда точно дадите денег, потому как барин гордый, но в деньгах у него, сами понимаете, имеется нужда.
На этих словах в комнату горделиво, выставляя грудь колесом, вошел Вонлярлярский. На нем было весьма неплохое платье: темный коричневый фрак с бархатным воротником, вышитый шелком жилет с гранатовыми пуговицами, батистовое жабо и светлые панталоны в обтяжку. В руках держал он цилиндр. Ободняковы оторопели: увидь они Вонлярлярского в таком виде где-нибудь на улице – вовсе бы и не догадались, что сей субъект годами не платит за квартиру, носит ветхий замурзанный халат, а тем более – что он втихомолку от голоду грызёт капустные кочерыжки.
– Брат Семен, сделай одолжение, натри мне туфель, – приказал Вонлярлярский, недоверчиво поглядывая на свою обувь. – Где-то здесь обреталась тряпица… Хотя нет, к черту! Посреди этой вековечной пыли никто не обращает внимания на чистоту обуви, – здесь граф раскланялся с Ободняковыми и коротко, без улыбки, сказал: – Адью. Было весьма приятно.
– Так как же насчет нашего уговору? – вскочив, с волнением спросил Крашеный. – Поймите, это вопрос чести. Прошу войти в положение и не отказывать нам в сем скромном жесте благодарности с нашей стороны.
Барин приложил руку к сердцу и чуть поклонился.
– Премного благодарен, – расплывчато отрекомендовался он и с этими словами вышел вон из помещения.
Оставшись одни наедине с Сенькой, Ободняковы некоторое время пребывали в растерянном состоянии, из которого их вскоре Сенька и вывел. Не тушуясь, даже с некоторым нажимом, он поначалу вновь припомнил господам, что барин немного не в себе от сложившейся материальной нужды, посему разговаривать с ним о конкретных делах бесполезно, а затем весьма деловито разъяснил Ободняковым когда и при каких условиях следует передать Вонлярлярскому деньги, необходимые, дабы выкарабкаться из долговой ямы. Успокоившись и сделав вследствие важности момента (ведь они способствовали тому, чтобы Вонлярлярский, как выразился Сенька, «вновь обрел ранее поруганное имя и покончил с позорным настоящим») степенный вид, Ободняковы выкурили по папироске и вскоре с лобызаньями и крепкими объятьями были через задний ход дома препровождены своим спасителем за пределы графской усадьбы.
– А ведь он и взаправду несколько подернутый флёром безумия, – с горечью заметил Крашеный, как только друзья остались одни в давешнем заросшем лопухами проулке. – Еще бы! – он сентиментально вздохнул. – Столько тягот, непомерных такой горделивой натуре. Но он, вне сомнений, честен! – воскликнул Крашеный таким тоном, как будто его коллега просил об этом непременных доказательств. – Он честен! С этим я даже готов биться об заклад.
– Честен, – как бы про себя произнес Усатый, вертя в руках подаренную Вонлярлярским географическую трубу, а затем в сердцах воскликнул, глядя в небо: – О Господи, как много подобных ему рассеяно по свету, и из-за этой гадости, которая называется честью, они терпят столько мук, сколько не претерпели бы во имя Твое!
– Мда, – чуть испуганно согласился Крашеный, и на этом беседа была исчерпана.
Выйдя из проулка на улицу, господа принялись высматривать Трифона, однако тот шатался черт знает где. Нечего делать: посокрушавшись, повсплескивая руками, и посетовав на пыльную дорогу, артисты уже было решились идти пешком, как вдруг откуда-то из придорожных кустов, треща сучьями, вынырнула огромная фигура. Незнакомый широкоплечий детина в измаранном бурой кровью мясницком фартуке, пьяно покачиваясь, шел прямо на Ободняковых. В руках он сжимал толстенную дубину.
– Стоять! – рявкнул детина и артисты, похолодев, признали голос хозяина дома, в котором проживал Вонлярлярский. – Думал обманешь?! Я всё наскрозь вижу, гидра!
– Нет, нет! – дрожащим голосом воскликнул Усатый. – Мы не те, за кого вы нас берете! Совершенно не те!
Крашеный при этом просто кивал, не в силах вымолвить ни слова.
Артистам бы припустить во всю прыть бегом по улице – вряд ли грузный и качающийся из стороны в сторону хозяин дома Вонлярлярского сумел бы их догнать, однако страх отчего-то сбил обоих друзей вбок, к старому забору, где уж совсем не было никакой возможности для манёвра.
– От меня не уйдешь! – надвигаясь и поглядывая маленькими свиными глазенками на Ободняковых, рычал детина. – Спутались, значит, с этим нищенкой! Вот и вернете мне всё до копейки! – он занес над головою свою сучковатую дубину.
Ободняковы, мысленно попрощавшись со всем дорогим, что у них было в жизни, вжимались в старый забор и озирались в поисках помощи. И вот она пришла – откуда-то раздался пронзительный свисток городового и из-за угла появились два человека в полицейских мундирах.
– А ну оставь! – кричал один, прихрамывая на ногу. – А ну не балуй!
Однако, ни много ли невообразимых событий для одной главы? Предохраняя тонкие чувства наших читателей, возьмем на себя смелость заявить: здесь нам уместней вобрать в легкие свежего воздуха и вернуться к артистам чуть позже.
VIII
Меж тем, приезд наших друзей, не замеченный вначале, всего за одни сутки вызвал небывалое доселе оживление среди жителей городка. Нужно сразу сказать, что в Чумщске происшествий, которые могли бы хоть сколько-то расшевелить рутинные размышления и дела горожан, не то чтобы не происходило вовсе, но случались они крайне редко. Последним таким событием была фальшивая смерть одного из лавочников, который хотел было укрыться таким образом от сатисфакции одного уважаемого в городе человека. Да только тот сумел опознать обман, увидав ехидную улыбочку на лице лавочника, лежавшего в гробу. Уважаемый человек, возмущенный мошенничеством, не постыдясь похоронной процессии, схватил шарлатана за волосы и начал тянуть из гроба. Лавочник сначала терпел, потому что на дуэли биться не желал, но все-таки не выдержал и обиженно пропищал: «Прекратите безобразничать». Носильщики со страху обронили гроб, и чуть было взаправду не зашибли лавочника, но обошлось. Конечно, скандал вышел небывалый. Об этом писали все местные газеты, и новость не сходила с уст горожан, кажется, с неделю. Однако бессовестный лавочник вскоре выветрился из мыслей чумщинцев, сменившись обыденными помыслами о хлебе насущном, цене на керосин, неверных женах и другими нужными в хозяйстве предметами.
Началось все с того, что уже небезызвестный нам Филимон, неизвестно отчего затаивший на артистов обиду и снюхавшийся с извозчиком Ободняковых – Трифоном, рассказал в кабаке о неприятных господах, поселившихся в гостинице и обидевших его личность на предмет имени. Так же Филимон не без участия Трифона, распространил новость о том, что артисты эти никакие не артисты, а самые что ни на есть громилы и