— Алеша, — негромко сказал Сибирцев, — предупреди охрану в тамбурах, чтоб шли в вагон. Всем быть наготове… Покурить, что ли?..
Сотников ушел. Сворачивая самокрутку, Сибирцев поднял голову и пристально взглянул в глаза Михееву. Ссыпал обратно табак в кисет. Показалось?
Нет, колеса вагона замедляли свой стук. Быстро вернулся Сотников и взволнованным шепотом доложил, что, судя по всему, их вагон отцеплен от состава.
Глуше стучали колеса, вагон перестало качать. Еще немного — и он остановился.
— Приготовиться! — скомандовал Михеев и залег к пулемету. — Убрать свет!
Погасли несколько коптилок, освещавших вагон.
Прошло с десяток томительных минут, и в двери резко застучали чем-то металлическим. Посыпались разбитые стекла. Вдоль вагона, по окнам полоснула пулеметная очередь.
— Все выходи! — раздался громкий повелительный крик. — Эй, чекисты, если не будете сопротивляться, дагую всем жизнь! Выходи!
Среди сотни голосов узнал бы теперь Сибирцев этот пронзительно-картавый голос.
Темный, казалось, вовсе безжизненный вагон стоял посреди перегона. Ни проблеска, ни звука. И это, видимо, смущало нападавших.
Вагон их был один — это понимали и Сибирцев, и Михеев, и все остальные. Иначе уже давно заговорили бы “максимы” моряков.
Наконец двери в тамбуры взломали с обеих сторон, одновременно, распахнулись двери в сам вагон, и тут же разом ударили пулеметы чекистов. В тамбурах — вой, проклятья, выстрелы вслепую. Сдвинув штору разбитого окна, Сотников дал очередь вдоль вагона из ручного пулемета. В нападавших полетели гранаты, освещая короткими вспышками взрывов изломанные фигуры всадников, вздыбленных среди сугробов лошадей. В низкое небо взвились ракеты, бледным светом озарив ненадолго поле боя. Пулемет снаружи решетил вагонную стенку. Вскрикнул раненый. Взрывом гранаты, влетевшей снаружи в купе, вырвало дверь. Еще вскрик.
Бой кончился неожиданно.
— Все на площадки! — тихо приказал Михеев, и, подхватив пулеметы, чекисты метнулись к тамбурам. Сибирцев осторожно отодвинул плотную штору и выглянул наружу. Никого. Темно, ничего не видно. Возле уха тонко свистнула пуля, впившись в стенку.
— Что там? — шепнул сзади Михеев.
— Они где-то рядом, но боятся.
— Надо выбираться.
— Тут трупов навалом.
— Дать еще ракету?
— Погоди…
Где-то рядом послышались сдержанные голоса. Слов было не разобрать. Говорившие находились в торце вагона, а он глухой — не достанешь. Гранату бы туда.
— Пусти, я погляжу, — Михеев потеснил Сибирцева.
…Есть предчувствие. Есть. Может быть, шорох какой услышал Сибирцев, может, движение воздуха. Он резко пригнул Михеева, распластав его на полу, и прижал собой сверху. И в тот же миг, опаляя глаза, в тамбуре, в двух шагах всего, громыхнул взрыв гранаты.
Жгучая игла впилась в плечо Сибирцеву, и через миг по всему телу стала растекаться жаркая волна усталости. Он попробовал приподняться, но не смог — руки не слушались. Где-то далеко, он слышал будто сквозь толстый слой ваты, затарахтели палкой по длинному забору, кто-то кричал, толкал его, а он медленно погружался в сон, сладкий, упоительный. Но опять его толкали, кидали на качелях, и к горлу подступала тошнота. Он с детства ненавидел качели.
Потом он различил песню. Кто-то негромко напевал: “Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалече…” Старая сибирская песня. И голос грустный, знакомый. А чей?.. Сибирцеву очень хотелось пить, и он шевельнулся, открыл глаза.
Было светло. Из зыбкого тумана проступила вагонная полка, потом лицо Михеева. Он сидел напротив и, сжимая ладонями забинтованную голову, тихо напевал, словно стонал. Поднял глаза, встретился взглядом с Сибирцевым.
— Пить…
— Ну, слава богу, пришел в себя, — Михеев хотел улыбнуться, но лицо его скривила боль. — На, дорогой, пей.
Сибирцев сделал короткий глоток из кружки, вода пролилась по подбородку, затекла на шею. Его все покачивало.
— Что? — выдавил он с трудом.
— Спи. Мы свое сделали, — медленно расставляя слова, сказал Михеев.
— Ребята…
— Сотников тяжелый. А трое моих совсем… Отбились мы. Кончили Дыбова. Спи, спаситель мой.
— Спой.
— Спою… “Эй, баргузин, пошевеливай вал…”… Поезд замедлял ход, он подходил к Верхнеудинску, маленькому забайкальскому городку.
Глава II
1
Поздним вечером в жарко натопленную приемную члена коллегии ВЧК вошел высокий, слегка сутулый человек в черном полушубке и мохнатой сибирской шапке. Оглянувшись и сняв шапку, он подождал, пока миловидная большеглазая секретарша примет пакет у стоящего возле нее курьера, распишется в толстой тетради, и затем коротко кивнул:
— Здравствуйте. — Голос у него был негромкий и низкий, с хрипотцой, вероятно, от давней простуды.
Секретарша с интересом посмотрела на него и, приняв мандат, внимательно прочитала.
— Здравствуйте, — с теплой улыбкой, осветившей ее осунувшееся лицо, произнесла она. — Наконец-то! Что ж это вы так задержались, товарищ Сибирцев? Вас еще позавчера ждали. Мартин Янович все время спрашивает. Садитесь, я доложу.
Но Сибирцев продолжал стоять, только положил на стул шапку да тощий вещмешок.
— Вот ведь незадача-то… — сказал он, переминаясь с ноги на ногу и растирая широкой ладонью глаза. — Заносы по всей дороге. Думал, вовсе застряну. Двое суток то пути расчищали, то дрова рубили. Мне — куда ни шло, — он усмехнулся, — бог силушкой не обидел, а там публика была всякая… Стоны, слезы… Пробились, однако. Так вы уж доложите, пожалуйста.
— Скоро закончится совещание, а вы пока отдохните. Можете раздеться — у нас тепло, и садитесь вон поближе к огоньку.
Сибирцев взглянул на раскаленную “буржуйку”, поежился и сел на короткий диванчик, вытянув длинные ноги и откинув на спинку голову. Прошептал: “Благодать…” — и через мгновение уже спал.
Входили и выходили люди, приносили пакеты, срочные документы, громко докладывая о своем прибытии. Секретарша их строго останавливала и, прижимая палец к губам, указывала на спящего. Те переходили на шепот и понимающе кивали.
Как всегда, вихрем ворвалась, стуча подковками сапог, курьерша Генриэтта — личность восторженная и самостоятельная, поклонница нового искусства, в котором она, однако, как все полагали, ровным счетом ничего не смыслила. Черные ее волосы, подстриженные под Анну Ахматову, выглядывали из-под пухового платка.
— Симочка! — еще с порога воскликнула она. — Достала пропуск на “Канцлера и слесаря”! Знаешь, кто автор? Сам Луначарский! — И не обращая внимания на предостерегающий жест секретарши, продолжала так же громко: — Ты себе не можешь представить, идет всю ночь, целых пять часов подряд! Уж и не знаю, как выдержу! Как выдержу?! Ты чего это? — удивилась она вдруг, снизив тон.