уж совсем не потому, что этому способствовали разговоры РП с местными культурными деятелями, разговоры, которые он так любил вести на континенте. В Германии, Швейцарии и даже в лихорадочно-тщеславном революционном Париже РП посещает поэтов, философов, ученых и беседует с ними. Иногда эти беседы превращаются в дружескую привязанность, как у РП случилось в Цюрихе с Иоганном Каспаром Лафатером. В Англии же ничего подобного. РП клянется именами Шекспира и Бэкона, он поминает Гоббса, Локка и Ньютона, он восхищается Ричардсоном, Стерном и Юнгом, однако ни с одним английским писателем или философом он так и не встречается. И нельзя сказать, что Карамзину в 1790 году было не с кем перекинуться словом в Лондоне, отнюдь: местная журнальная жизнь кипела, Эдмунд Берк готовил к печати свои ставшие знаменитыми «Рассуждения о французской революции», Уильям Блейк только-только выпустил «Песни Невинности и Опыта», политический радикал Уильям Годвин сочинял «Очерки английской истории», а его будущая жена Мэри Уолстонкрафт начала проповедь равенства женщин. Все это могло заинтересовать – и даже увлечь – Карамзина (и уж точно РП), захоти он обратить внимание на действительную общественную жизнь страны, которую посещал. Но внимания не было – как и интерес не возник. Можно, конечно, винить языковой барьер – судя по всему, разговаривать на английском Карамзин не мог. Но дело не только в этом. В Германии и Швейцарии его занимало устройство местной жизни в соотношении с историей и (очень важно!) устройством того, как думают здешние знаменитые деятели культуры. Плюс благодаря знанию немецкого он с легкостью мог наблюдать нравы. Во Франции его интересуют только история и только революция, причем революция прежде всего в контексте идей – как совсем старых, так и совсем недавних. В Англии его интерес сужается до достопримечательностей – и, опять-таки, до устройства местной жизни. Отметим также, что достопримечательности он описывает на фоне того, как здесь люди
привыкли жить; достопримечательности в Англии как бы концентрируют в себе местный порядок вещей. И здесь мы опять возвращаемся к теме «естественного порядка».
Мне кажется, что Карамзин намеренно сделал английскую часть «Писем» такой, какой она в итоге получилась. Он понимал, что его «континентальный подход» здесь – по упомянутым причинам – не сработает. Более того, он пишет эту часть, имея в виду уже сложившийся у весьма узкой части русской публики образ Англии. Этот образ – как раз страны и общества, стоящих на естественном порядке вещей, естественном, конечно, для этих мест, оттого и незыблемом. А если порядок вещей здесь незыблемый, то, учитывая скверное знание языка, можно положиться на сделанные другими описания острова. Но вот выводы должны быть свои – и они как бы не об Англии, а о России. Поэтому расширенный конспект прочитанного Карамзиным об Англии венчается в конце этой части «Писем» исключительно любопытной главкой, ретроспективно придающей ценность всему написанному об этой стране выше. О ней мы сейчас и поговорим.
Англомания – явление хоть и узкое, но глубоко укорененное в российском правящем классе послепетровского времени, явление, не исчезнувшее даже в советское время, став достоянием более широких слоев населения, впрочем также не самых низших, интеллигенции. Конечно, от знаменитого англофила второй половины XVIII века, русского посланника в Лондоне графа Семена Романовича Воронцова, до советского кинорежиссера Игоря Масленникова, создавшего Священное Писание Позднесоветского и Постоветского Англомана, сериал о Шерлоке Холмсе, дистанция огромная. Тем не менее можно обнаружить некоторые черты английского устройства жизни и английской культуры[19], которые в течение двухсот с лишним лет так привлекают образованного русского человека. Главная из этих черт – приверженность традиции и нерушимый ритуал жизни. Естественно, на самом деле подавляющая часть населения Англии никаких таких традиций не имела и не имеет и жизненный ритуал у этих людей самый немудреный, весьма похожий на оный в любой другой европейской стране. Но в данном случае речь идет, конечно же, об аристократии и части среднего класса – в том виде, как они сами себя воспринимают и изображают в литературе, живописи, а позже – в театре и кино. Набор ритуалов, которыми исчерпывается повседневная жизнь, уютные привычки плюс эксцентричность, не ставящая, впрочем, под сомнение здравый смысл, – вот что нравилось и нравится тем, кто живет в совсем ином обществе, имеет совсем иную историю, в которой эксцентричность является мейнстримом, а проявления здравого смысла кажутся эксцентричностью. Но это еще не все. Русская англомания по большей части – удел людей, которых можно условно назвать «либералами», точнее «либерально мыслящими», вне зависимости от того, что их взгляды ровным счетом никак не проявляются в их деятельности. Таким людям нравится устройство «английской свободы» – или, если говорить исторически верно, «английских свобод», liberties. Эти свободы укоренены в традиции страны, точно так же, как, по мнению русских либералов, рабство укоренено в традиции их страны. Отсюда симпатии к Другому, которому повезло родиться там, где свобода есть один из насущнейших элементов самого состава общественной атмосферы. Там легко дышать. В силу вышесказанного в этой условной «Англии» за свободу не нужно ни сражаться, ни прилагать усилий для ее поддержания – она здесь по умолчанию, часть естественного для этой страны порядка вещей. Это Другой, которым Мы никогда не станем, – оттого симпатии к нему столь постоянны и столь безобидны; одной рукой можно грабить собственных крепостных и отдавать их в рекруты, а другой перелистывать заветный томик того же Адама Смита (кстати, шотландца, а не англичанина) или – да простит мне читатель подобный анахронизм – сэра Исайи Берлина (кстати, не англичанина, а рижского еврея и беглеца от большевиков). Эти «англичане» все правильно говорят про «свободу», у них там с ней очень хорошо; но России это почти не касается, увы. Оттого мы создадим портативную Англию – в своей голове, на своей книжной полке, в своем доме или поместье, в конце концов в телевизоре.
Еще одна важнейшая черта русской англомании – постепенное исчезновение в ней социального, даже классового чутья. Первоначально, когда англоманами были русские аристократы, с этим все было хорошо – жестко иерархизированное английское общество с почти непроходимыми перегородками между аристократией, средним классом и условным «народом» идеально соответствовало обстановке жизни условного «Воронцова». Аристократ испытывал симпатию к миру, в котором правили аристократы, – но, в отличие от России, английские лорды и сэры делали это правильно и с соблюдением вековечных традиций индивидуальной свободы и парламентского правления. Но вот уже русские англоманы середины XIX века перестают понимать, чем же на самом деле они восхищаются, предпочитая не замечать, что в их любимой стране почти половина населения либо пауперы, либо близки к нищете. Когда Чаадаев или Хомяков восхищаются добропорядочным, крепким, чисто вымытым и хорошо одетым английским крестьянином, они делают вид, что