А у товарища Петровича Жеки с истпартом были определенные трудности. Ну никак он не мог запомнить, кого на каком съезде осудили и за что. И добрый Петрович все Женьке растолковал, да так ловко, что на экзамене он получил твердо «хор» и выйдя в из аудитории в коридор, запел от избытка чувств «Богородицаааа деееевааа рааадуууйсяяяаааа»! У Жени был прекрасный баритон, и в церковном хоре его любили и уважали. Ну а Женю вполне устраивала сумма, которую он получал после служб.
Петрович едва успел втолкнуть Женю в соседнюю аудиторию, когда выскочил экзаменатор, бывший инструктор горкома, с выпученными глазами и дикими воплями — Кто?! Где?! Фамилия! Немедленно исключить!
Но повезло. Не опознали Женю по голосу.
А Петрович отметил для себя, что Матушка — Заступница Царица Небесная жалует своих непутевых чад. Иногда.
Получив ЦУ из столь высокой инстанции, Илия более не колебался ни минутки и начал готовиться к незамедлительному и решительному переезду. К Владимиру были отправлены эмиссары на предмет провентилировать вопрос. Петрович, правда, своих эмиссаров отправил на два года раньше, и вопрос в общем и целом был не только провентилирован, но и предварительно решен позитивно.
Пока речь шла об абстрактной возможности переезда, Николай всячески идею поддерживал. Резоны его были очевидны. Переехав в Константинополь, Илия так или иначе попадал в большую зависимость от Николая. Как известно, в чужом дому и кошке кланяйся. Но когда выяснилось, что ни о каком Константинополе речи не идет, Николай закусил удила, встал на дыбы и повел себя некрасиво. Сперва уговаривал. Потом пугал. Потом вообще подослал отравителей. Ну прям кремлевские врачи-убийцы. Послал своих доверенных лиц к Владимиру рассказывать всякое нехорошее про Илию.
И ему почти удались его коварные замыслы. Петрович это понял, когда Илия принял предложение Николая заехать в Константинополь и немного погостить. Заехать-то мы заедем, а вот выехать наверное не получится.
Когда турки что называется, вытурили греков, греки массово поехали в Италию. На новой родине греки щедро поделились тайными знаниями. И как считает молва, одну из учениц звали Екатерина Медичи.
Так что Петрович решил не рисковать. Николай внезапно и стремительно заболел и вскорости помер.
Как раз во время следования патриаршего конвоя из Александрии в Крым.
Естественно, что в Константинополе до Илии дела особо никому не было, решался вопрос поинтереснее, ком у быть новым константинопольским патриархом. Уже через недельку кораблики с Патриархом и свитой после захода в Царьград взяли курс на Корсунь
Вот никогда Петрович не любил византийцев, считая их, и не без основания, лживыми и коварными. И выходка Николая его только укрепила в такой оценке.
А заодно здорово встряхнула.
Отравителям за малым не удалось их черное дело. А запасного плана у Петровича не было.
Конечно, все можно было бы восстановить и переиграть, не сегодня так завтра, не через год, так через пять, через десять, уж что-что, а вот время Петровича никак не лимитировало. Но все равно неприятно. Расслабился. Заблагодушествовал. Давно не сталкивался с открытым противодействием. И чуть все не угробил.
23. Мамонты и другие дела. 985 — 1000 гг.
Как-то зимой к стенам Беловодского монастыря вышло стадо мамонтов. Два здоровенных самца, несколько самочек и десяток малышей.
Монахи, еще по Александрии знакомые со слонами, мамонтам обрадовались, как потерянным и вновь обретенным родственникам. Ну а что шерстью обросли, так монахи и сами бы с удовольствием шерстью обросли.
Мамонты, нисколько не чинясь, с удовольствием отправились в стойло, организованное в одной из монастырских конюшен. Петрович намекнул, что неплохо было бы попробовать раздоить мамонтих, и точно, к весне каждая давала до двадцати литров прекрасного жирного молока в день.
Ели они поменьше слонов. На один хобот хватало полцентнера зеленой массы в день, причем и палую хвою трескали за милую душу. Но пайку свою отрабатывали до последнего листочка. Полтонны грузоподъемность, до двух с половиной тонн тяговое усилие. Ни заснеженный лес, ни болото не преграда для зверя-индрика, как их тут же прозвали местные.
А мамонтятки стали любимцами детворы. И саночки катали, и во что-то вроде конного поло играли, и сами по себе были добродушными и миролюбивыми тварями.
В полном соответствии с задумками Петровича.
Шевельнулась у него, правда, мысль и боевую разновидность вывести, но как шевельнулась, так и задавлена была недрогнувшей рукой. Потому что сентиментальному Петровичу стало невообразимо жалко прекрасных мамонтов, обреченных пасть в жестоких боях. Не, не надо нам такого счастья. Пусть лучше трудятся на стройках народного хозяйства, снабжают население молоком и шерстью. Шерсть, кстати, мамонты давали отменного качества и с целебными свойствами. Пояса от прострела даже лучше помогали, чем аналогичные из собачьей. А монахи охотно учили местных вязать и крючком, и спицами.
Конечно, отдельно взятому крестьянскому семейству содержание даже одного мамонта не осилить. Но пару на деревеньку — вполне. Этакий прообраз МТС, ядро будущего колхоза и совхоза.
Где-то в иных краях, в иных климатических условиях и при ином уровне насыщения сельского хозяйства моторами, можно было бы подумать и о фермерских хозяйствах. Но не здесь и не сейчас.
Фермер Этого Времени (ЭВ, реальности, в которой фактически находится Петрович), в отличие от фермера Того Времени (ТВ, реальности, в которой Петрович жил до похищения и переноса), не смог бы обеспечить продовольствием даже самого себя.
Угроза голода была постоянной. Точнее, полуголодное состояние было нормой для значительной части населения как Западной, так и Восточной Европы. И всего остального мира. Цинга норма. Посты во многом вынужденная норма, потому что просто нечего есть. Средний рост 160 см. Средняя продолжительность жизни меньше сорока лет.
«Поправиться» — и «выздороветь», и «потолстеть». Худоба — и плохо в форме «худо», и физическая худоба.
В светлой памяти Советском Союзе немилость богов проявлялась в том числе и в назначении министром сельского хозяйства. Тут-то любой карьере и приходил конец.
Однако Петрович, сам себя назначивший на это ответственный и важный пост, был уверен в возможности изменить этот роковой стереотип.
И мамонты с их более чем шикарными надоями и пятью тоннами мяса были только одним из множества задуманных, а в некоторых случаях уже и реализованных проектов.
Так что Беловодье играло роль то ли Тимирязевки, то ли мегадачи Петровича.
И основной трудностью было отнюдь не выращивание новых растений. Что трудного картоху посадить да собрать? Тем более, что Петрович не сам в поле попой кверху стоял. Трудность заключалась в недопущении утечки информации.
В том, что семена картошки или подсолнечника вражеские агенты постараются похитить, едва о них узнают, Петрович не сомневался ни секунды. Достаточно вспомнить о спецоперации по вывозу тутового шелкопряда, которую византийцы провернули в Китае, или действия французов, направленные на раскрытие секретов венецианских стеклоделов.
Изящного решения Петрович так и не нашел.
В конце концов, все свелось к благословлению Александрийским Патриархом всего посевного материала и окроплению святой водой. Понятное дело, что не окропленное и не благословленное должным образом всходов не давало, а если и давало, то весьма специфические. Так что если какой агент и исхитриться стырить пару помидорок или кукурузин, толку от этого ему не будет. На следующий год на грядке вырастут мутанты.
Ну а СБ утроило бдительность, отделяя зерна от плевел и буквальном смысле, и в переносном.
Постепенно проблемой становилось византийское духовенство, черными воронами потянувшееся на Русь.
Одержимые миссионерским зудом, в Киев ехали представители аскетической, «антиинтеллектуальной» традиции. Смех, веселье, танцы и прочие маленькие жизненные радости им были как нож поперек сердца, в отличие от постов, самоистязаний и бессмысленных на взгляд Петровича подвигов. Вроде как не мыться много лет или носить вериги.
Ну, вот например — монахи, понятное дело, секас никаким образом не одобряли и в список богоугодных дел не вносили. И уж тем более их не радовало царившее на Руси в этот момент фактическое многоженство, причем не только у высших слоев общества, но и вполне себе у рядовых крестьяшек и ремесленников.
Моно- или полигамия, для Петровича было совершенно не принципиально. Более важным он полагал не допустить появления феминизма.
Точнее, тех уродливых форм, которые приобрело это вполне разумное в своей основе движение.
И странным образом Петрович моногамию и феминизм увязывал между собой, даже не пытаясь проанализировать, насколько одно обуславливается другим.