Карташев ничего не ответил и, выйдя в коридор, стал одеваться. В дверях, когда он уж оделся, показалась фигура Шацкого, который, по-видимому, небрежно смотрел на публику, а на самом деле внимательно следил за Карташевым и не верил, что он действительно уйдет.
Карташев, встретив взгляд Шацкого, еще решительнее направился к выходу.
Приехав домой, он заказал самовар и вытащил из лекций какую-то немецкую брошюрку в шестьдесят страниц. С словарем в руках он сел за письменный стол, взял в руки карандаш и начал читать, стараясь ни о чем другом больше не думать.
Но с первых же прочитанных фраз начался знакомый сумбур в ощущениях, и рядом с этим сумбуром в голову ворвались совершенно ясные мысли об итальянке, о Шацком и о всей их несложной жизни.
- Но ведь это кабак... это голый разврат! - с отчаянием твердил он себе.
И в то же время без мысли, без рассуждения тянуло его назад в театр, так тянуло, что слезы готовы были выступить из глаз, и так отчетливо и так ясно по слогам и по мотиву напевались слова:
Folichon, fo-li-cho-nette...*
______________
* Весельчак, весельчонок... (франц.).
Так и бросил бы все и опять поверил бы и этой простоте, и этой патриархальной, беззаботной веселости, опять пошел бы и, сев уютно рядом с Шацким, сказал бы:
- Зачем нам ссориться? жизнь так коротка. Будем верить и не будем стараться проникать за кулисы этой жизни.
Карташев все-таки выдержал характер и не пошел к Бергу в тот вечер. Томясь и тоскуя, он то пил чай, то лежал, то ходил и все мучился, что сегодняшний вечер так-таки и пропадет у него даром.
А на другой день он опять был у Берга и опять по-прежнему стал ходить каждый вечер. Хотя букет и разбил все иллюзии, но осталось что-то ремесленное: в театре было скучно, а если не шел - было еще несноснее.
Итальянка не обращала на него больше никакого внимания. Карташев чувствовал унижение и, всматриваясь, уже как посторонний зритель, не мог не признавать, что лицо ее загоралось настоящим счастьем, когда в ложе появлялся красавец юноша в гусарской форме.
Ярко, с мучительной болью, в какой-то недосягаемой рамке блеска и прелести вырисовывались перед ним и этот полный жизни гусар, и итальянка. Под впечатлением таких мыслей Карташев говорил Шацкому:
- А ты знаешь, когда мне было десять лет, меня тоже требовали в пажеский корпус.
- Ну и что ж?
- Мать не пустила.
- Напрасно.
- Теперь бы я уж был...
- Обладателем итальянки...
- Я не желаю ее.
- Не желаешь? А ну-ка, посмотри мне прямо в глаза, как матери посмотрел бы... Стыдно, Тёма, ты научился врать...
Однажды Карташев попросил у Шацкого денег.
- Сколько? - спросил тот.
- Пятнадцать.
- Зачем тебе столько?
- Мне надо... билет в театр...
- Я тебе возьму.
- Да что ты мне, опекун, что ли?
- У меня мелких нет...
Шацкий и дальше стал давать по мелочам, - водил его с собой в театр, но от выдачи на руки более крупной суммы под разными предлогами уклонялся.
Однажды Карташев, чтобы избавиться от неприятной и постоянной зависимости, начал настоятельно требовать двадцать пять рублей.
- У тебя теперь есть мелкие...
Шацкий замолчал, поднял брови и с соответственной интонацией спросил:
- Ты знаешь, сколько ты уже взял?
- Сорок рублей... Двадцать пять на рождество, а пятнадцать, как получу, отдам.
- А жить на что будешь?
- Не твое дело, - покраснел Карташев.
- Конечно... но дяде ты написал бы?
Карташев молчал.
- Если ты напишешь дяде, я дам тебе хоть сто рублей.
- Я не желаю больше с тобой разговаривать.
- Я должен тебе сказать, мой друг, - вспыхнул Шацкий, - что ты делаешься окончательно несносным.
Приятели поссорились.
Шацкий оделся и ушел. Перед уходом ему надо было что-то взять там, где сидел Карташев, и он, протянув руку, сухо сказал:
- Извините.
Со дня на день Карташев ждал повестки из дому, и чего бы ни дал, чтобы получить ее сегодня и, выкупив вещи, неожиданно явиться в театр и сесть в первом ряду кресел, назло Шацкому.
Но ни повестки, ни денег не было.
Пробило восемь часов. Шацкий, очевидно, в театре и теперь окончательно не придет. Надо достать денег и идти в театр, - надо без рассуждений. Висело на вешалке только осеннее пальто, которое, при общем закладе его вещей, забраковал Шацкий.
Карташев взял пальто, чтобы заложить в первой попавшейся кассе ссуд, но неожиданно встретился в передней с Корневым.
- Васька! Какими судьбами? - обрадовался Карташев.
- Да вот, к тебе. Билет на завтра в "Гугеноты" брал... Ну, думаю, чаю напьюсь.
Карташев повел Корнева к себе.
- Ты что ж сегодня не в оперетке?
Карташев весело улыбнулся.
- Я больше к Бергу не хожу.
- Вот как. Чего ж это?
- Надоело.
- Очень рад за тебя. Я никогда не мог понять этого влечения. Ну, я понимаю еще оперу, драму: там есть чем увлекаться. Но что такое оперетка? ведь это просто балаган, даже физического удовольствия нет. Я понимаю... ну тех, гусаров, им доступно все это, а ведь вы облизываетесь только...
Лица Корнева побледнело и перекосилось: он смотрел и едко и смущенно своими маленькими заплывшими глазами в глаза Карташева. Но в голосе его было столько убежденности, искренности и благорасположения в то же время, что Карташев не только не обиделся, но под впечатлением всех своих неудач ответил:
- Да, конечно.
- Ты скажи, ты был хоть раз в опере?
- Нет; да там никогда ведь билетов нет.
- Надо заранее. Я для этого сегодня и отправился. Жаль, а то бы я и тебе взял. Я, положим, имею один билет для товарища... Дать разве тебе...
- В раек? - нерешительно спросил Карташев.
- Ну, конечно... Послушай, Карташев, оставь ты холуям морочить самих себя. Право, и в райке прекрасно, а сознание, что при этом и по средствам сидишь, должно только усилить удовольствие. Я не знаю, впрочем... так моя философия, по крайней мере, говорит мне.
- Да, конечно, это важно. Что ж? Я согласен.
Корнев просидел у Карташева весь вечер. Время в разговорах летело незаметно.
- Черт его знает, - говорил Корнев, - скучная жизнь... Сегодня, как завтра, завтра, как сегодня... Я теперь перечитываю классиков...
- Мало того, что мы сами классики?
- Какие же мы сами классики? Грамматику Кюнера вызубрили...
Корнев усиленно грыз ногти, напряженно смотря перед собой.
- Глупая жизнь, - с горечью снова заговорил он. - Целый ряд вопросов... В литературе какой-то туман, недосказы, намеки и проза, проза... щедринские зайцы. Помнишь: "Сиди и дрожи, пока я тебя не съем, а может быть, ха-ха, я тебя и помилую".
- Откуда это?
- Ты, однако, ничего не читаешь... Волк зайца поймал, а есть ему не хочется, ну и говорит: сиди и дрожи. А у зайца зайчиха должна родить. Просит заяц волка отпустить его. Отпустил на честное слово.
- Ну? - заинтересовался Карташев.
- Ну, прибежал назад заяц. Сидит опять и старается и виду не подать, что вот он, заяц, слово сдержал.
Корнев опять принялся за ногти.
- Мог и не сдержать, - произнес он раздумчиво.
- Какой остроумный Щедрин!
- Да-а... Это, впрочем, не мешает тебе его не читать. Все "Рокамболей" жарите?
- Нет, надоело уж и это.
- Пора.
Пришел Шацкий.
- А-а! это вы... - небрежно ломаясь, протянул он Корневу руку в перчатке.
- Ну-с, вы собачью-то кожу снимите сперва.
Шацкий начал медленно стаскивать перчатки.
- Ну-с и что ж? Режете, потрошите и за счастье считаете, не вытирая рук, завтракать потом?
- Во-первых, не кричите.
- Я, кажется, у себя дома... а во-вторых?
- Во-вторых, оставьте нас, маленьких людей, лучше в покое.
- Понимаю...
Шацкий понюхал воздух.
- Сплетнями пахнет... успели...
Шацкий хотел сесть в кресло, но в это время Карташев, вскочив, бледный и взбешенный, бросился на него, и Шацкий, вместо того чтобы сесть, желая быстро подняться, не удержался и с креслом опрокинулся на пол.
Падение Шацкого расхолодило гнев Карташева, но Шацкий взбесился.
- Что ж ты наконец, - сказал он, поднимаясь, - окончательный разбойник?
- Молчать!..
- Ну, вот вам, извольте, - обратился Шацкий к Корневу.
- Я решительно ничего, господа, не понимаю.
- Да эта скотина воображает, что я без него тут тебе сплетничал на него...
- Об вас ни одного слова не было.
- Да и нечего говорить было, хоть бы и хотел. Что я тебе денег не дал? Во-первых, тебе на букет двадцать пять рублей дал; во-вторых, пятнадцать ты взял; в-третьих, когда ты опять попросил, я только и сказал, чтобы ты опять дяде написал...
Карташев стоял растерянный, сконфуженный и не смотрел на Корнева.
- Я сам отказался, во-первых, от твоих денег, а во-вторых, я сказал тебе, что отдам деньги не сегодня-завтра.
- Только пятнадцать.
- Все сорок.
- Это новость...
- Ну, так вот знай; а в-третьих, с получением денег я от тебя уезжаю.
- Не удерживаю.
- Тоже идиот и я был... с таким господином связаться.