Читать интересную книгу Святая с темным прошлым - Агилета

– Меньше, чем через неделю отойдет, – еле слышно сказал Василисе врач, отходя от его постели.

– Нешто ничего поделать нельзя? – горестно спросила Василиса.

– Можно! – усмехнулся Яков Лукич. – Настоем сонных трав его напоить, чтобы заснул и больше в себя не приходил.

Возле этого солдата и замерла сейчас девушка, проходя по лазарету. Было ей невыносимо видеть, что обреченный на смерть так могуч и силен, и так мужественно хорош собой, не обезображенный даже страданием, с волнистыми русыми волосами, хоть и взмокшими от пота, но красиво обрамляющими твердое, как из дерева вырезанное лицо. Как древесный же ствол, крепкая шея, плиты мускулов на просторной, часто вздымающейся от дыхания груди… И все это телесное совершенство в считанные дни пожрет смерть, а останки ее пиршества лягут в землю.

Раненый точно почувствовал ее мысли. Тяжело приподняв веки, посмотрел на девушку нездорово блестящими, готовыми сей же час закатиться от слабости глазами:

– Что, сестрица, не жилец я?

Василиса опустила взгляд: не было в ней ни капли сил, чтоб обнадеживающе солгать.

– Помолись тогда за меня, – попросил солдат, – чтобы помирал я без лишних мук.

Василиса кивнула, изнемогая от жалости.

– Как поминать-то тебя в молитвах? – тихо спросила она.

– Федором.

Василиса присела на край его постели. Донельзя хотелось ей сказать ему хоть что-то во утешение, но была она вымучена настолько, что никаких верных слов не шло на язык. Федор же, видя ее неподдельное сочувствие, пробормотал:

– Что за судьба у меня такая нескладная! Сперва жену схоронил – разродиться не смогла, а теперь и самому прежде срока помирать, что ли? Я и в солдаты-то не должен был идти – в прошлый набор брата взяли.

– Что ж забрили тебя? – печально удивилась Василиса. – Или смутьяном был?

– Да какой там смутьяном! Пропал ни за грош. Все из-за попа одного окаянного…

Василиса застыла с напряженной спиной.

– Помещице нашей припала охота театр себе соорудить, ровно как в столицах. Я там и плотничал, сидел на верхотуре. А топор иной раз рядом на стропила клал, чтоб передохнуть мне, значит. Тут поп явился кропить. А я повернулся неловко, топорище задел. Топор – вниз. Ну, попа и пришибло насмерть. Вот и вся моя вина.

Василиса сидела, окаменев, бессмысленно глядя в темноту лазарета. Оставалась у нее лишь одна последняя лазейка для надежды:

– А родом ты откуда будешь? – еле выговорила она.

– Из-под Калуги.

Словно только что жарко натопленный дом, в котором разом вышибли все окна и двери, выстудив его в одночасье, оледенело все у девушки внутри. Батюшка, как живой, явился перед ней, и полетели, сменяя друг друга мысленные картины, на которых он тихо подсказывал ей во время чтения вечернего правила слова молитвы, зычно восклицал в озаренном свечами полумраке: «Миром Господу помолимся!» и озабоченно склонялся над ее разбитой коленкой, на которую тетка равнодушно махнула рукой: до свадьбы, мол, заживет. Подступившее рыдание не давало ей вздохнуть, и справиться с ним не было никакой мочи.

А Федор тем временем продолжал бормотать:

– Сдохну тут, как собака, из-за этого попа, будь он трижды неладен!

Едва не брызнувшие слезы Василисы тут же пересохли. Яростный штормовой ветер ревел теперь в ее душе, ненависть трясла ее, заставляя дергаться лицо, дрожали губы, едва не извергая злобные слова обвинения. Рывком поднялась она с постели умирающего, еле сдерживаясь, чтоб не прокричать ему в лицо все, что так и вскипало на языке.

– Сестрица, ты куда?

Василиса остановилась, обернулась. Федор смотрел на нее умоляюще, взглядом заклиная не оставлять его наедине с приближающейся смертью. И захотелось вдруг девушке закричать во весь голос, чтоб хоть немного дать выход тому, что завывало и бесновалось у нее внутри.

– Прилягу пойду, – заставила она проговорить себя бесстрастно.

– Вот как? Уходишь, стало быть…

Взгляд раненого потух. Еще какое-то время он безнадежно следил за девушкой взглядом, затем прикрыл глаза. Что ж, стало быть, не нужен он более никому, кроме смерти, что не замедлит за ним явиться. Нужен был некогда жене, да жена померла. Нужен был матушке с батюшкой, друзьям и сродникам, да от них оторвала его помещичья воля. Нужен был командирам, чтобы выправкой блистать да по их приказу на врага идти, однако же быстро из строя вышел. А здесь, в последнем своем пристанище, мнилось ему, что нужен он этой девушке, вроде бы к нему расположившейся, да, видать, обманулся – и ей не нужен.

Вновь приоткрыл он глаза, желая все же подтвердить печальную свою догадку, и лицезрел странную картину: Василиса стояла без движения, точно обращенная в соляной столп, неподвижный взгляд же ее был устремлен на нечто незримое. Затем, словно подхваченное невидимыми волнами, заколыхалось девичье тело из стороны в сторону, и до того это было чудно и необъяснимо, что на время перестал Федор изнывать от боли и лишь в изумлении таращился на девушку.

По прошествии недолгого времени неведомое отпустило Василису. Она провела рукой по лицу и потрясла головой, точно стряхивая с себя наваждение. А затем взглянула на Федора каким-то странным взглядом: удивительно спокойным и уверенным без тени чувств, что вечно так и плещут в девичьих глазах. И вновь приблизилась к его постели.

– Мы тебя измучили нынче, как пулю достать хотели, – сказала девушка, наклоняясь к нему, – ты уж не обессудь!

– Да чего там… Разве ж я без понятия!

– А еще потерпеть готов?

– Ты чего это надумала? – с беспокойством спросил Федор, которого пуще боли страшил отстраненный холодок в Василисиных глазах.

– Помочь тебе хочу, – без малейшего тепла в голосе ответила девушка.

Несколько мгновений Федор заворожено смотрел на нее, теряясь все больше и больше, а затем, испытывая необъяснимый страх, кивнул головой.

Василиса выпрямилась и удалилась в полумрак в глубине лазарета. До Федора долетели звуки перебираемых ею медицинских инструментов. Насколько возможно повернув голову, он тревожно следил за ее выбором. Наконец в руках у девушки появился ланцет и пулевые щипцы. С ними она вновь приблизилась к его постели.

– Если пулю не вытащить, конец тебе, – холодно и твердо сказала Василиса. – Попробуем в последний раз.

– А сумеете? – с плохо скрываемым ужасом спросил солдат.

– Бог даст – сумеем.

– Не терзали б вы меня понапрасну!

Василиса не отвечала. Мысленно она восстанавливала картину того, как Яков Лукич приступил к поискам пули. Сперва поглядел, нет ли выходного отверстия на спине, но свинец не прошел навылет. Однако и в животе его тоже не нашлось. А вдруг…

Точно кто-то другой подсказал ей эту мысль, девушка уверенно велела солдату перевернуться на живот, что тот и проделал с мучительным стоном. Тогда, закрыв глаза, дабы придать чуткости пальцам, девушка тщательно ощупала нижнюю часть его спины. Вот она, пуля! Не заметный глазу, и едва различимый на ощупь бугорок располагался под кожей в такой близости от позвоночника, что мог бы сойти за единое целое с ним. Пощадил солдата свинец, распоров ему мышцы, но ничего более не задев. Мгновение спустя Василиса уже бежала и трясла за плечо не желавшего просыпаться Якова Лукича. А по прошествии недолгого времени стояла рядом с ним, делающим разрез, скрученными комочками ветоши промокая ежесекундно выступавшую кровь.

Пулю они извлекли не одну, а с остатками бумажного пыжа, который удерживал ее прежде в стволе ружья. Василиса представила себе, как стала бы гнить и разлагаться эта бумага внутри человеческого тела, и поняла, почему Яков Лукич так уверенно говорил ей недавно о предстоящей смерти Федора, с которой ничего нельзя поделать. Но поделали же! Отогнали смерть, уже вцепившуюся в солдата, и велели ей лязгать зубами поодаль, и не мнить себя всемогущей.

Верно, должна она была ликовать, но отчего-то не пело сердце и даже не взыгрывало в груди. Разливалась в нем опустошающая усталость, а губы складывались в горькую усмешку. Над собой ли, над своей ли судьбой, над причудами ли Провидения – Бог весть.

* * *

Случись больному нашего времени волею писателя-фантаста перенестись в 70-е годы XVIII века и попасть в распоряжение медика тех времен, как летальный исход ему был почти гарантирован. Если не от болезни, то от страха за свою жизнь – наверняка, поскольку пациент очень быстро осознал бы, что никакая медицинская помощь в современном понимании этого слова ему не светит.

Разумеется, лекари на Руси существовали всегда и даже подразделялись на зеленников (этакая смесь фармацевта с терапевтом) и резанников (хирургов), однако возможности их были настолько же ограничены, насколько широки они у их современных коллег, в порядке вещей возвращающих пациентов с того света. Медом с кислым питьем лечили простуды, подорожником вытягивали гной, но воспаление легких оставляло больному очень немного шансов, а аппендицит и вовсе их не оставлял. Настоем ромашки промывали кожные высыпания, чеснок был столь же универсален, как аспирин, но глотошная (скарлатина) становилась смертным приговором для ребенка, а корь – верным шагом к слепоте. После жаркой бани вправляли вывихи и соединяли переломы, но смерть младенца во время родов была настолько привычной, что осташковский мещанин Нечкин, потерявший подобным образом новорожденного сына, спокойно писал об этом в дневнике: «Роды – как и должно быть».