наш разговор.
— Отец Андрей, мне ту ночь снова было видение. Ангел сказал, что надобно императрицу убедить, что предсказания мои — верные! Оттого многих бед избегнуть можно, Отечество наше укрепить и прославить!
— Дитя, если предсказания верны, то они скажут всё сами за себя. Буде же не так, и сиё вскоре прояснится. Ведь тебе сказано было, что война с турками начнётся вот-вот?
— Да, и нападут именно они! И шведы затем! Мне кажется, это очень-очень важно!
— Ну вот, надобно подождать, как исполнится по сему, и дальше вера вам, Александр Павлович, будет безграничная. Я же со своей стороны лишь поддержку буду высказывать, со всем возможным тщанием и тактом!
— Да, но говорить ли государыне?
— Думаю, не стоит, — рассудительно заметил Самборский. — Давай с тобою подождём и посмотрим, случится ли так, как тебе во сне сказано; и если всё так и произойдет, я засвидетельствую государыне сей случай!
Понятно. В общем, не верит он в мои «предсказания», и хочет все спустить «на тормозах».
— Но, отец Андрей, ведь это очень важные сведения для государыни, для наших войск, для флота! Мне думается, непременно надо это сообщить!
Ещё не успел я договорить, как понял, как неприятна Самборскому эта идея; с досады Андрей Афанасьевич даже губу закусил.
— Ваше Высочество, это очень важный и сложный предмет, сношений с иностранными державами касаемый! Не следует легкомысленно о сём рассуждать, от сего крайне дурные следствия проистечь могут!
— Но, Андрей Афанасьевич! Полагаю, от умолчания тоже ничего хорошего не воспоследствует!
— А если вы ошибётесь? Ведь вы тем себе сильно повредите, Ваше высочество!
— Я готов к такой вероятности!
— Воля ваша, но я вас, как духовный наставник, умоляю: воздержитесь! Обдумайте все ещё раз! При дворе так легко ошибиться, и так трудно исправить ошибку!
Я, конечно, обещал «подумать». На этом, недосказанном моменте, мы и расстались.
Засыпая, я думал, всё ли правильно сделал, верно ли разыграл свои карты. По сути, Самборскому, да и тому же Салтыкову, выгодно поддержать мою версию. Вряд ли им выгодно демонстрировать свою служебную несостоятельность! А то, что получится: явятся они все к Екатерине, бухнутся в ноги и сообщат: «Матушка императрица, недоглядели мы — внуком твоим любимым бесы овладели, да так, что изрыгает он теперь, на горе всем нам, разного рода непотребщину. Ты уж вели нас, дураков недостойных, за такой недосмотр лишить теперь всех чинов и званий, посечь сообразно вине, да отправить в Сибирь навечно!» Нееет, хренушки! Им интересно представить всё в выгодном для себя свете. Будут отмазывать и себя, и, выходит, меня тоже, со всем пылом и тщанием, обыкновенно свойственным дворцовым лизоблюдам. А раз так, надобно этим пользоваться! Надо привить и укоренить в моих «воспитателях» мысль, что им надо поддержать мою версию о «пророческом озарении», и, особенно, что именно эту версию надобно представить императрице. Как ни крути, возвышение их воспитанника, разумеется, для них выгодно — ведь они считают, что смогут оказывать на меня влияние. Потом, конечно, они поймут, как жестоко ошибались… но это уж потом.
Глава 7
Наконец, настал день переезда в Москву. Наутро на лугу перед Зимним Дворцом выстроилась кавалькада колясок, карет, шарабанов, повозок, телег и возков, запряженных разномастными, фыркающими лошадьми. Камердинеры, швейцары, лакеи, пажи, солдаты из пожарной команды, жившие на чердаке Зимнего Дворца, сновали туда-сюда с тюками и узлами, полными всяческого барахла. Вперёд, как обычно, послали берейторов, разведать дорогу. Чуть поодаль, на Адмиральском лугу, верхом нас ждал «эшкадрон» коннгвардейцев в белых мундирах — они будут сопровождать нас всю дорогу до самого Коломенского. Наконец, мы сели в четырехместную карету, цугом запряженную шестёркой серых в яблоках лошадей; на одну из них верхом сел мальчик-форейтор, бывший, наверное, лишь на год или два старше меня. На закорки кареты встали двое лакеев, мы с «кавалерами» сели внутрь, и, с Богом, тронулись в путь.
Миновав покрытый свежей травкой и отцветающими одуванчиками Адмиральский луг, которому ещё только предстояло стать Дворцовой площадью, а теперь мирно паслись обывательские коровки и козочки, мы «Невскою першпективою» двинулись в сторону заставы. Улица была добротно замощена и обсажена с обеих сторон деревьями с зеленеющими подстриженными кронами. Кругом нас деловито суетился большой столичный город: сновали обыватели, бегали мальчишки; какая-то собачонка увязалась за нами до самой заставы, увлечённо гавкая на наших лакеев.
Вот Невская першпектива осталась позади, и началась так называемая «першпективная дорога». Не проехали мы по ней и пары вёрст, как я твердо усвоил, что по России лучше путешествовать зимою, в санях. Трясло на ухабах немилосердно, причём, чем дальше уезжали мы от Петербурга, тем хуже становилась дорога. Всё чаще попадались нам участки, крытые «жердёвкой» — то есть, сплошь устланные поперёк брёвнами. Нет ничего более тряского, чем этот бревенчатый настил. Карета буквально подпрыгивала на этих брёвнышках, вытрясая всю душу из седоков, и никакие рессоры не помогали!
Местность становилась всё глуше. Поля перемежались лесами, леса-болотами. Миновали местечко София, где нашу карету заприметила стайка оборванных крестьянских детей — они долго бежали рядом с ней и «христарадничали», протягивая свои маленькие, покрытые цыпками ручонки. Та же история повторилась в Тосне, а затем и в Любани, где кроме детей, попрошайничали и взрослые. Конногвардейцы пытались отогнать их, но это не всегда у них получалось.
Сердобольный Александр Яковлевич не мог отказать попрошайкам, и истратил в тот день все свои медные деньги.
— Отчего так много нищих доро́гою? — спросил я его, когда мы такую же картину увидали и в Чудово.
— Неурожай был тот год, а в этот, говорят, тоже виды на урожай плохие, вот и ходят голодные целыми деревнями побираться. Какие помещики хорошие, те кормят в это время своих крестьян, но не все таковы!
Снаружи кареты раздалось вдруг хлопанье бича и крики
— А ну, пошли! Брысь отсюда!
Это кучер наш, которому, видимо, надоели уже побирушки, пустил в дело кнут.
— Не бей их! Не бей их! Скажите, чтоб он их не бил! Халдей проклятый! Сволочь!