Итак, в психологию должна вернуться не внешняя сторона души (она и не уходила из нее — просто пряталась под другими именами), а ее внутренняя сторона, ее высшие проявления, но не в качестве объекта изучения, а в качестве объекта соотнесения и сопряжения, в качестве поля смыслообразования, в качестве ориентира движения. Так возникает уже обозначенная выше линия христианской психологии как сознательная ориентация на христианский образ человека, христианское понимание его сущности и рассмотрение развития как пути следования, приближения к этому образу (со всеми возможными здесь реальными сложностями, отклонениями, путями коррекции и воспитания).
Нередок вопрос: а как же быть с иными конфессиями, не является ли провозглашение христианской психологии некоторой экспансией, умалением других возможных соотношений между психологией и религией. Совершенно понятно, однако, что речь сейчас идет только о христианской культуре и формах науки, ею порожденных, тогда как культуры, выросшие из других корней (мусульманская, индуистская и др.) ориентированы на иные образы и способы их осуществления. Точки пересечения здесь вполне возможны и, конечно, весьма значимы, но следует помнить, что смысл движения, развития определяется сквозной, проходящей через эти точки линией, вектором, подобно тому как дело не в железнодорожных узлах, что ты минуешь по ходу пути, а в цели путешествия, местности, в которую стремишься. Да, ты можешь на этих станциях пересечься с другими, обогатиться от этой встречи, но если сядешь с ними в другой поезд, всерьез примешь другое направление, другую судьбу, то окажешься и в совершенно ином пункте назначения, качественно иной душевно-духовной местности с присущими только ей законами, возможностями и ограничениями. Мы не вправе давать здесь оценку этим местностям, следует лишь знать, отдавать себе отчет, какая является искомой, влекущей, родной для твоей культуры, к какой тяготеет твоя душа (в двух ее пониманиях) и история.
Надо сказать, что поднятые вопросы, нередко возникающие острые дискуссии вокруг них важны не только для становления христианской ориентации в психологии, но и в целом для всей нашей науки. Проблемы духовности, соотношения быта и бытия, службы и служения затрагивают многих и привлекают в последнее время все более пристальное внимание психологов, в том числе весьма далеких от религиозной ориентации. Достаточно назвать, например, недавно вышедшие книги В. П. Зинченко и Е. Б. Моргунова (Человек развивающийся. М., Тривола, 1991), В. Д. Шадрикова (Духовные потребности. М.: Магистр, 1996), В. А. Пономаренко (Психология духовности профессионала. М.: Гос. науч. — исслед. испыт. ин-т МО РФ, 1997) и др. Подводя некоторый итог работ в этой области. В. В. Знаков пишет, что в проблеме духовности верующие и неверующие ученые решительным образом расходятся лишь в одном пункте — в вопросе о первоисточнике духовного (Бог или человек). В остальном труды «удивительно сходны: основным предметом внимания их авторов являются особенности внутреннего мира человека, его самосознания и субъективных путей восхождения к духовным вершинам бытия. За двухтысячелетнюю историю существования христианства лучшие умы человечества не смогли представить убедительных доказательств ни существования Бога, ни Его отсутствия. Одни люди верят в это, другие не верят. Вследствие этого единственный конструктивный путь изучения проблемы духовности человека — не конфронтация, а взаимное дополнение результатов поисков и размышлений».[75]
В связи с этим важно еще раз подчеркнуть, что христианская психология вовсе не отрицает возможности иных подходов, не относится к ним пренебрежительно. Прежняя психология и достижения не перечеркиваются (это значило бы, в частности, перечеркивание самих биографий сегодняшних христианских психологов, забвение их научных учителей и прежних трудов), но входят в иные системные отношения, приводятся в соответствие, соотнесение, сопряжение с образом человека, главным отличием и ценностью которого является обладание бессмертной душой. Христианская ориентация, вообще, не против исследования, измерения, числа, а лишь на страже и против того, что может исказить душу, ибо сказано в Евангелии — «какая польза человеку, что он приобретет весь мир, а душе своей повредит» и хоть слова эти, по преимуществу, о душе во втором (религиозном) понимании, но разве не относятся они в полной мере и к нашей профессии, ибо какая польза от психологических исследований и воздействий, если они не устремлены ко благу живой человеческой души.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Внимательный читатель легко обнаружит пробелы и недочеты этой книги: неравномерность изложения, отсутствие библиографических выкладок, пропуск ряда имен и направлений. Но обратим внимание на подзаголовок — «конспективное рассмотрение». Конспект всегда субъективен, выборочен. Его задача — уловить, ухватить для себя общий смысл воспринимаемого, зафиксировать его основные вехи и повороты, будь то содержание лекции, книги, или анализ твоего собственного профессионального пути, или даже рассмотрение части истории, которая хоть и состоялась без тебя, но ты обозреваешь, восстанавливаешь ее своим пристрастным взглядом и живым к ней отношением. Понятно при этом, что другой расставил бы иные акценты и, быть может, равнодушно прошел бы мимо того, что так задело тебя.
Эта субъективность и личное отношение могут показаться излишними, когда речь заходит о науке, ее прошлом и перспективах. Однако не будем обманывать друг друга: науки о человеке и психология в их числе есть собрание точек зрения отдельных ученых и школ, и взгляды эти, следовательно, в высокой степени пристрастны. То, что они согласуются с определенными исследованиями, материалами и фактами, не есть однозначное подтверждение их объективности, ибо те же самые материалы и факты могут трактоваться другими учеными совсем по-иному, подтверждать отличные мнения и позиции. Объективен факт, а не взгляд на него, через одну точку, через один факт можно провести бесчисленное количество объяснительных линий; мир один, а моделей и объяснений его множество.
Поэтому не будем умалять значение субъективности. Важна ее глубина, искренность, сосредоточенность, систематичность. Наука, — по выражению Эйнштейна, — есть драма идей (т. е. представлений, умопостроений). Добавим — и драма людей. Ученый всего лишь человек, тратящий свою жизнь на безумную попытку понять, исследовать, разъять действительность с помощью инструментария, достижений, конструкций своей науки. И как человеческая жизнь имеет периоды детства, юности, зрелости, увядания, наконец, кончины, так и построения науки зарождаются, иногда победно восходят, кажется, все ясно и четко объясняют, но потом блекнут, осыпаются и уходят в небытие, архив, начинают относиться к действительности как черепок из музея к тому горшку, в котором тысячу лет назад готовили похлебку для семьи. Тем более поразительно и значимо, что при определенных условиях субъективность ученых (назовем ее профессиональной или систематической) способна выразить, совпасть, срезонировать с запросом, зовом культуры и бытия общества, стать отражением духа времени или — того больше — участвовать в формировании этого духа, и, как буря начинается с поземки, едва заметного столбика завихрений, так и движение культуры и общества начинается порой со слов, умственных построений и предположений, которые современники не удостаивают особым вниманием или не замечают вовсе. И Сталин был рядовым мальчиком, и Гитлер — ребенком, равно как появление теории превосходства одних наций над другими или коммунистической утопии казалось когда-то недостойным серьезной критики и внимания. Ученый человек Иван Карамазов произносит слова, а реализует их Смердяков. Последний, в этом плане, всегда вторичен, ему нужна идея первого, превращаемая им в идеологию. Без нее он просто злодей, а с ней — глядишь — герой, мессия, борец за справедливость. Отсюда ответственность ученого человека за произнесенные им слова, ответственность за качество, глубину и честность своей субъективности, за свой профессиональный выбор, ведь кто знает, чем он обернется в будущем, которое мы закладываем, которое уже началось сегодня…
* * *
Профессиональная субъективность (иногда говорят резче — профессиональный идиотизм) несет, как показывает жизнь ученых, нередкую опасность погружения в мелочи, детали, частности, увлечение методом, при забвении того, чему он призван был, в конечном итоге, служить, уход в мирок своей науки, отделенный от мира большого. Почувствовав эту опасность, автор и предпринял попытку понять для себя самого судьбу отечественной психологии не как отдельную, в себе замкнутую, а на фоне большого мира, на фоне истории XX века, а затем решился опубликовать краткий конспект этого понимания, отчетливо сознавая его недостатки и спорность.