Таким образом, постепенно под влиянием гуманистической идеологии происходило формулирование нового идеала научного знания, который можно выразить в трех основных пунктах.
Во-первых, научным знанием может считаться только такое знание, которое получено с использованием истинного метода познания, следовательно, обосновано и продемонстрировано в присущих ему границах. Если индивид не осознает (читай – не понимает), каким способом он получил знание, то такое знание нельзя считать научным, поэтому тема метода становится центральной темой в философии эпохи Просвещения. Подвергается сомнению любой источник, включая обычай и авторитет, в силу того, что индивид здесь получает знание, а не приобретает его сам. Дело не в том, что любая норма обычая или любое высказывание авторитетного мыслителя ложно, а в том, что эти нормы и высказывания вновь должны быть доказаны и продемонстрированы осознанным методом. Метод демонстрирует знание, показывает, разворачивая его в пространстве воображения. Таким образом, метод не есть естественный инструмент научного познания, его человек не преднаходит уже в готовом виде, метод – искусственный инструмент, который еще необходимо создать.
Во-вторых, научным знанием может считаться только такое знание, когда индивид полностью уверен в его достоверности, следовательно, может быть и недостоверное, вероятностное знание. Значит, главное – не много знать, а знать достоверное и уметь отличать очевидное от вероятностного[148].
В-третьих, любое научное знание должно быть общезначимым, т. е. одинаково восприниматься любыми субъектами вне зависимости от различных их особенностей (особенностей «национального духа»). Научное знание для любого индивида «звучит» одинаково.
Эти три фактора научного знания тесно взаимосвязаны и замыкаются на теме метода. Не будет истинного метода – не получим и достоверное знание, не будет достоверного знания – не получим и общезначимое знание. От метода зависит все, и люди отличаются умом не по природе, а по методу познания, который каждый из них использует.
Метод научного познания – «искусственный» метод, он не преднаходится в готовом виде, его необходимо еще изобрести. Для естественных наук таким методом стал эксперимент (опыт)[149].
Во-первых, эксперимент как метод предполагал размещение объекта познания в искусственно сконструированные экспериментатором условия, в которых могут быть обнаружены новые свойства вещей. Научный эксперимент тем и отличался от обыденного, «естественного» опыта, что последний обнаруживал новые качества случайным образом, т. е. неосознанно, тогда как первый представлял сознательную деятельность экспериментатора. Элемент сознательного в эксперименте представляла научная гипотеза как первичное предположение о свойствах объекта, которая определяла цель эксперимента и его необходимые условия. Даже такой великий экспериментатор, как И. Ньютон, которому принадлежит крылатая фраза «Гипотез не измышляю», тем не менее ни один эксперимент не ставил без предварительной формулировки гипотезы, просто он не концентрировался на одной единственной, а имел различные их варианты.
Во-вторых, эксперимент открывал не просто новые свойства предмета, а такие, которые вряд ли могли бы проявиться в обычных условиях.
В-третьих, результат эксперимента, который либо доказывал гипотезу, либо ее опровергал, можно было четко зафиксировать и задокументировать.
И наконец, в-четвертых, эксперимент есть способ продемонстрировать знание, его можно в любое время вновь воспроизвести и получить тот же самый результат. Если же результат будет другой, то значит эксперимент поставлен неверно.
Все эти факторы указывают также на своего рода избыточность научного эксперимента по отношению к обычному опыту, который был основным источником позитивного знания на протяжении всей допросвещенческой эпохи.
Избыточность касалась не только узких сфер науки и искусства, но и всех сфер общественной жизни: труда, политики, права.
Гуманизм и общение европейцев с людьми иных культур создали предпосылки для познания опыта людей иных обществ. Способы познания «иных культур» не существуют в «природе», они не предзаданы индивиду, они должны быть изобретены. Стоит внимательно вчитаться в текст Адама Смита: «Так как никакое непосредственное наблюдение не в силах познакомить нас с тем, что чувствуют другие люди, то мы не можем составить себе понятия об их ощущениях иначе, как представив себя в их положении. Вообразим (курсив везде мой. – И. Ц.), что такой же человек, как и мы, вздернут на дыбу – чувства наши никогда не доставили бы нам понятия о том, что он страдает (как он страдает. – И. Ц.), если бы мы не знали ничего другого, кроме своего собственного состояния. Чувства наши ни в коем случае не могут представить нам ничего, кроме того, что есть в нас самих, поэтому только посредством воображения мы сможем представить себе ощущения этого страдающего человека. Но и само воображение доставляет нам это понятие только потому, что при его содействии мы представляем себе, что бы мы испытывали на его месте. Оно предупреждает нас в таком случае об ощущениях, которые родились бы в нас, а не о тех, которые испытываются им. Оно переносит нас в его положение: мы чувствуем страдание от его мук, мы как бы ставим себя на его место, мы составляем с ним нечто единое. Составляя себе понятие о его ощущениях, мы сами испытываем их, и, хотя эти ощущения менее сильны, все же они до некоторой степени сходны с теми, которые испытываются им. Когда его муки станут таким путем свойственны нам, мы сами начинаем ощущать страдания и содрогаемся при одной мысли о том, что он испытывает, ибо, подобно тому как в нас возбуждается тягостное ощущение действительного страдания или несчастья, таким же точно образом и представление, созданное нашим воображением о каком-нибудь страдании или несчастье, вызывает в нас такое же ощущение, более или менее тягостное в зависимости от живости или слабости нашего воображения»[150].
Конечно, классический рационализм эпохи Просвещения не ставил перед собой задачу понимания специфики «национального духа» обществ иных культур. Задача заключалась в другом – в выработке единого, универсального опыта (экономического, политического, правового), и просветители считали, что подобная задача будет выполнена в случае, если: 1) будет выявлена однотипная мотивация у субъектов общественных отношений; экономическая мотивация у субъектов хозяйственной деятельности, правовая – у субъектов правоотношений и политическая – у субъектов политического оборота; 2) будут созданы социальные (внешние по отношению к субъектам) условия, при которых подобные однотипные мотивации (скрытые качества субъектов) проявятся и реализуются. Эти положения считались базовыми условиями рационализации общественных отношений, при которых каждая из сторон может понимать и осознавать, что цели их взаимоотношений одинаковы. Если же, например, одна из сторон хозяйственной деятельности преследует цель получения прибыли, а другая – альтруистические цели, то между ними не смогут сложиться долгосрочные устойчивые экономические отношения, субъекты не будут «прозрачны» (понятны) друг для друга. Но главное в смитовском отрывке то, что понимание состояний другого возможно только тогда, когда мы вообразим[151]себя на его месте, т. е. как бы искусственно, путем воображения, создадим те условия, в которых находится наблюдаемый субъект, и мысленно продемонстрируем возможные последствия подобного состояния. Таким образом, условия, в которых проявляются однотипные мотивации, достигаются только путем воображения. Подобная операция не естественна, естественно скорее другое – понимание другого на примере своего опыта[152].
Продуктивность воображения в сфере знания о должном (справедливом) не подвергалась сомнению. В противном случае, вне воображения, судить о должном возможно либо на основе «привычных вещей» (традиции народа), либо путем описания многообразия представлений о добре и зле, которое дает «бесконечный» материал для «бесконечных» споров о справедливом.
Специфика социального знания такова, что создать «искусственные» условия, в которых проявятся необходимые качества субъекта, зафиксировать результаты эксперимента и вновь воспроизвести эксперимент с теми же результатами – невозможно. Человек – существо свободное, «бесконечно пластичное», поэтому результаты могут оказаться каждый раз иными. Знание о должном (однотипных человеческих мотивациях) возможно только в пространстве продуктивного воображения, следовательно, в сфере социального знания невозможно использовать методику естественно-научного эксперимента, здесь необходимо было изобрести нечто иное.