карт и умоляющим голосом обращался к рыжему угрюмому господину с портфелем в руках.
— Ну сделай ты мне такое божеское одолжение! Сорок грехов тебе за это простится, мошенник ты эдакий! — говорил он ему. — Ну что тебе стоит! Душечка моя! сваляемся на одну игорку.
— Сказано, нет! — зарычал на него рыжий, сверкая исподлобья своими угрюмыми глазами. — Нашел дурака — сваляйся с ним до дела, а он, пожалуй, отначится, так я, значит, двойного сламу должон лишиться! Ишь ты, вицмундирник какой! губа-то у тебя не дура! Ты прежде дело сделай, а там, пожалуй, стукнемся на счастье.
— Все струмент свой отыграть хочет, — пояснил Юзичу один из семерых, лукаво подмигивая на красноносого чиновника, который, вероятно, чувствуя себя очень огорченным ответом рыжего, только вздохнул от глубины души и смиренно, с видом угнетенной невинности, воздел к потолку глаза свои, как бы говоря этим: «Ты видишь, Господи, сколь много и не право обижен я!»
Никто из присутствующих не поклонился Бодлевскому при входе и вообще не выразил ни словом, ни знаком каким-либо приветствия; но все очень внимательно и бесцеремонно вымеряли его своими взглядами.
Эти семь человек были виленские и витебские мещане, известные в трущобах под общим именем «виленцев» и занимавшиеся специально подделкой паспортов. Профессия эта преемственна и до сих пор продолжается в Петербурге между выходцами из двух означенных губерний.
— Готово! — сказал Юзич, обращаясь безлично ко всей компании.
— Значит, можно в ход помадку[55] пускать? — спросил чиновник с добродушной улыбкой, в которой, однако, так и просачивалась алчность акулы.
— А ты, голова, зачем мухорта с ветру привел? — бесцеремонно вмешался рыжий, бросая неприязненные взгляды на Бодлевского. — Зачем морды казать? Не всякой ведь роже калитки есть!
— Ничего, мухорт с нами заодно поест, — благодушным тоном успокаивал его чиновник.
— А коли облопается да клюю прозвонит?[56]
— А мы на сей конец не дураки: прикосновенность учиним, к делопроизводству притянем — и выйдет девица того же хоровода. На себя не всяк ведь показывать-то охоч, — возразил на это канцелярски-крючковатым тоном чиновник.
Рыжий, вероятно, восчувствовал силу последнего аргумента, ничего не ответил, только сплюнул в сторону.
Чиновник, потирая свои красные, дрожащие руки, встал с места и с особенным каким-то сладеньким подходцем приблизился к Бодлевскому.
— Нам надо познакомиться, — сказал он весьма любезно. — Вместе уху станем стряпать — вместе хлебать; значит, дело товарищеское. Честь имею рекомендоваться! — присовокупил он, отдавая скромный поклон, — отставной губернский секретарь Пахом Борисов Пряхин. Ныне приватно в конторе квартального надзирателя письмоводством занимаюсь.
Бодлевский при этом последнем сообщении сделал весьма удивленную мину, так что Пахом Борисыч поспешил пояснить ему с обычным добродушным вздохом:
— Что делать-с! бывают обстоятельства, когда всяк человек на предлежащем ему месте к пользе ближнего нужен бывает. А это-с, — прибавил он, указывая на членов своей компании, — это — ближние мои. Так-то-с!..
Бодлевский слегка поклонился, но ближние не удостоили его поклон ни малейшим вниманием. Они вообще были не совсем-то довольны присутствием при деле постороннего человека.
— Предварительно, — начал опять чиновник, — позвольте попросить у вас рюмку водки, а то у меня трясучка с перепою: рука не тверда-с. Я, поверьте, не столько для себя, сколько собственно для руки прошу. Позвольте монетку-с!
Бодлевский дал ему сколько-то мелочи, которую чиновник тотчас же опустил в свой карман, и, подойдя к полочке, где стоял заранее купленный им же самим полштоф водки, налил себе рюмку и, нацелясь, проглотил ее залпом.
— А теперь — приступим, благословясь, ибо всякое доброе начинание напутственного благословения требует, — говорил он со своею улыбкою, творя крестное знамение, и, потирая руки, сел на прежнее место.
Угрюмый рыжий молча положил перед ним портфель и вынул из кармана какие-то две стклянки. В одной заключалась жидкость черная, в другой — чистая, как вода.
— Мы ведь — химики: наукой тоже занимаемся! — шутливо пояснил Бодлевскому Пахом Борисыч и вслед за тем скомандовал: — Чижик! на стрему[57].
Молодой парень поднялся с постели, на которой было развалился, и вышел из «квартиры» в наружную дверку.
— Ну-с, а теперь затыньте-ка[58], братцы, хорошенько! — предложил чиновник остальным — и вся компания тесно стала, локоть к локтю, вокруг стола. — А мы газетку вынем да на столик положим — тут же вот рядышком с портфелькой. Это, изволите ли видеть, — пояснил он Бодлевскому, — собственно, на тот конец делается, если бы, избави нас боже, посторонний человек в нашу келейную беседу ворвался — так мы как будто ничего, яко агнцы какие непорочные, сидим и мирно известия с политического горизонта читаем. Понимаете-с?
— Как не понять!
— Известно-с… А теперь не угодно ли?.. Извольте нам со всей откровенностью, яко пред зерцалом, объявить: к какому званию и состоянию желаете вы приписать известную вам особу — по купечеству ли или в дворянское сословие?
— Я думаю, в дворянское лучше будет, — заметил Бодлевский.
— Всеконечно так! по крайней мере приобретается право беспрепятственного проезда во все города и селения Российской империи. Посмотрим, нет ли у нас чего подходящего.
И Пахом Борисыч, раскрыв портфель, наполненный всевозможными паспортами, плакатами, увольнительными свидетельствами и иными видами, стал перебирать эти бумаги, не вынимая, впрочем, ни одной из портфеля: все на тот конец — если какая тревога случится, так чтоб немешкотно спрятать их.
— Ага! новенький! — воскликнул он, разглядывая какой-то вид. — Откуда это?
— От одного человека приезжего добыл, — пробурчал себе под нос рыжий.
— Те-те-те! совсем подходящее дельце! Дворяночка-с! — с удовольствием говорил чиновник, продолжая рассматривать вид. — Очевидно, ныне сам Господь Бог помогает — вот оно что значит, благословенье-то! А Вольтеры — поди ж ты вон! — другое толкуют! (Пахом Борисыч видимо старался блеснуть своим образованием.) Нда-с… «Дано сие из ярославского губернского правления», — продолжал он, уже читая текст вынутого им вида, — «дано сие вдове коллежского асессора Марии Солонцовой на свободное прожительство» и так далее, как следует быть, по надлежащей форме. Здесь, что ли, добыто? — обратился он снова к рыжему.
— В Москве, сказывал…
— Нешто стырен?
— Амба! — лаконически и еще угрюмее обыкновенного выговорил рыжий.
— Амба! — повторил серьезным тоном чиновник, как бы преисполнясь особенным уважением к той бумаге, которую он держал в руках. — Амба!.. так вот как! В домухе опатрулено[59].
— Клёвей, брат! почти что на гопе[60]: у Рогожского, сказывал.
— Ну, это точно что клёвей; потому, значит, только и последствий, что в ведомостях пропечатают: такого-то, мол, числа усмотрено неизвестного звания и состояния…
— А ты ешь пирог с грибами! — сурово перебил его рыжий. — Видно, с одной рюмки-то мелево расшатало?
— Что ж! Я — ничего! — кочевряжился в ответ